1989 

1990 

1991 

1992 

В январе 1993 года я вместе с продюсерами Bingoboys  занимался их грядущим альбомом. У нас был выгодный контракт с Warner, ожидания после номера один в Штатах — очень высоки. После How to Dance группа стала знаменитой, тем не мерее мы противостояли желанию фирмы выпустить альбом как можно быстрее и хотели спокойно его подготовить. Ханс в то время постоянно упрекал меня, что я им не занимаюсь. Я в ответ мог ссылаться на его решение самостоятельно иметь дело со звукозаписывающей компанией. А так как работа над пластинкой в этот момент не велась, полномочия менеджера были особенно ограничены.

Это его решение привело к нескольким очень неудачным выступлениям на ток-шоу и участии в интервью, от которых стоило бы отказаться. Присутствие в эфире — это еще не все, менеджер это знает, а вот у промоутера и звукозаписывающей компании может быть иное видение. Всегда требуется время, чтобы артист и компания узнали друг друга, фирма демонстрирует свою компетентность в связях с общественностью, а артист — желание сотрудничать. В итоге Фалько, потерянный, оказался на ток-шоу NDR - Северогерманской радиовещательной компании, которое совсем не подходило ему по формату. Там он назвал тогдашнего председателя Австрийской партии свободы* Йорга Хайдера «элегантным, блестящим парнем», после чего ведущие и другие собеседники загнали его в угол. «Так не пойдет, господин Хёльцель, вы не можете теперь от всего отстраниться и не участвовать в этом», - говорили ему.

Проходи такая беседа с глазу на глаз, ее можно было бы просто назвать глупой, нервирующей и ненужной, а перед миллионной публикой она была по-настоящему пожароопасной. Хотя наше долгое сотрудничество меня ко многому приучило, от таких вещей мне становилось не по себе. Мне казалось ужасным то, как Ханс выступил перед миллионной публикой. Когда я видел, как он сидел там, весь в себе, отвечал, как в ускоренной съемке, и ему явно было нехорошо и он пытался извернуться, я задавался вопросом, зачем он это делает и почему никто этого не предотвратил. Наверное, он хотел продемонстрировать звукозаписывающей компании свою добрую волю, а может, просто сам себя адекватно не оценил. 

Я одновременно испытывал и огорчение, и облегчение оттого, что это больше не было моей проблемой. Мы не обсуждали это выступление, и лишь намного позже я сказал, что, по моему мнению, оно ему скорее навредило, чем принесло пользу. Год или два спустя Ханс сам согласился, что брать на себя промоактивность не стоило: «Я был слишком оптимистично настроен, это была ошибка».

Это катастрофическое выступление на ток-шоу NDR не вернуло его к реальности: Фалько снова стал мечтать о большом турне по Германии! В условиях скромных продаж пластинок это казалось мне манией величия. «Твои прошлые успехи в этой ситуации ничего не значат, тебя воспринимают только в контекста того, что происходит сейчас, - попытался я ему объяснить. - Если ты действительно хочешь организовать турне, начни с малого, пройдись по всем радиостанциям, выступи там, не пренебрегай этим, раз тебе нужна поддержка».

Но для Ханса это было слишком трудно, проще было ругать средства массовой информации и изображать из себя обиженного художника. «Я могу делать то, что я захочу, и пусть меня все критикуют», - горевал он без тени самокритики. Это была та самая последняя капля, которая переполнила сосуд, последнее звено в бескрайней череде инцидентов, я с ужасом осознал: он так и не понял, как устроен этот бизнес, а именно то, что здесь приходится работать изо всех сил, особенно тогда, когда нет попутного ветра и все не складывается само собой. Здесь столкнулись его завышенная самооценка и недостаточная осведомленность, и в этот момент я понял: я ничего не добился за эти годы, я постоянно несусь прямиком на стену.

Ханс уютно устроился в сказочной стране, которой он считал свой новый контракт, и совершал огромную ошибку. После бесконечных обсуждений я окончательно утратил мотивацию и в таком состоянии уже не мог мотивировать его. Я устал, выгорел и чувствовал полное опустошение. Поэтому я решил освободиться. Дискуссии больше не имели смысла, я решил полностью отказаться от роли менеджера, и решение не было спонтанным. С одной стороны было нагромождение прошлых проблем, с другой — переполненное терпение. Все это и привело к такому итогу, да и время было подходящим. С Nachtflug мы закончили, ничего нового в планах не значилась, одна мысль о новой пластинке, новых продюсерах и песнях повергала меня в ужас.

Мы встретились в венском аэропорту. С самого начала я чувствовал, что не смогу обсуждать с Хансом эту тему, нужно было быстро с этим покончить. Я начал без предисловия и обиняков. «Лучше будет, если я перестану быть твоим менеджером», - начал я. От Ханса не поступило никакой реакции. «Я продолжу заниматься нашим общим музыкальным издательством, но на прочее у меня нет желания, мне это неинтересно, я устал и выдохся», - продолжил я. Ханс по-прежнему хранил безмолвие. «Я остаюсь в твоем распоряжении в качестве друга, если у тебя будут проблемы, звони», - добавил я в конце. Сообщив это Хансу, я испытал огромное облегчение, словно гора свалилась с плеч. Он был удивлен, однако не сказать, что он совсем не был готов к подобному. Он тихонько улыбался сам себе, загадочно, но неуверенно. 

«Это не то, чего мне хочется, но когда-нибудь это должно было произойти», - наконец прозвучал его лаконичный комментарий. Он, конечно, заметил, что я стал воспринимать все болезненно, мое терпение и энергия подходили к концу. Ханс знал меня достаточно хорошо, чтобы понимать, что я настроен серьезно, но все-таки добавил: «Подумай еще раз, мы были хорошей связкой, ты не можешь от этого так легко отказаться». Он был прав, но я проработал с Фалько двенадцать лет, а каждый год на войне считался за два.

Мы договорились вернуться к этой беседе через неделю, но для меня все уже было решено: мы остаемся друзьями, я с удовольствием буду общаться с ним и давать советы, о продолжении работы я и думать не хотел. Эльмар фон Ширах, ставший к тому времени нашим адвокатом вместо Фреда Майера, который, к сожалению, умер, зафиксировал наш разрыв в коротком документе. Эльмар знал меня много лет, для Ханса он тоже был доверенным лицом, так что он хорошо понимал мои мотивы. Документ на полторы страницы засвидетельствовал расторжение нашего долгого и поначалу очень удачного союза. Ханс настоял на том, чтобы в бумагу внесли один пункт: никто не должен был знать о том, что мы больше не работаем вместе. В тот момент мне было все равно, я не стал брать это в голову.

В первые месяцы Ханс игнорировал наш разрыв, он просто вел себя так, будто ничего не изменилось. Осознание требовало времени: то, что длилось более двенадцати лет, нельзя свести на нет двумя подписями. Я напоминал ему, что больше не его менеджер, но был готов делать все то, что он от меня хотел. За единственным исключением: я на хотел даже задумываться о кандидатуре продюсера. Мне хотелось наконец освободить голову, открыться для новых действий. Вместо этого в последующие месяцы все крутилось вокруг Фалько: мы договорились, что если я получу интересные предложения, я их ему передам.

Мы разработали простую систему: вещи, которые, на мой взгляд, заслуживали внимания, я помечал жирным плюсом, материал на выброс — красным минусом. Я чувствовал себя освобожденным, больше не надо было пугаться ночных звонков и составлять списки тех, перед кем артист должен извиниться. Я был открыт для новых вещей.

Вопреки моему совету летом 1993 года Ханс отправился в турне по городам Германии и Австрии. Высшей точкой должен был стать концерт в Москве, о котором до нас, увы, дошло мало информации. Я попал на выступление Фалько в Мюнхене. Мое сердце обливалось кровью: в здание Wappenhalle в бывшем аэропорту не пришло и тысячи зрителей. Мне было больно видеть, как Фалько в ослепительной форме старался изо всех сил на сцене, а зрители перед сценой не демонстрировали никакого интереса и лишь немногие остались до конца.

После концерта я спросил его, зачем он так с собой поступает. Он объяснил, что это новая стратегия — подняться с самого низа наверх, вновь завоевать публику. Я не представляю, кто вбил ему в голову эту ерунду. «Без успешной пластинки я бы никогда не ездил в турне, за это время ты мог бы уже многое сделать в студии», - посоветовал я ему на прощание.

В 1993 году Фалько ожидали еще два важных события. 27 июня он давал концерт на венском фестивале Donauinselfest, впоследствии ставший легендарным. Я собирался приехать в Вену, но с производством для  Bingoboys возникли проблемы, и пришлось лететь в Нью-Йорк: приоритеты в моей жизни сместились. 

Лидер коллектива Фалько Томас Рабич так описывал этот концерт: «Как и большинство концертов, он начался с некоторым опозданием. Во время выступления пошел дождь, потом дождь превратился в мощную грозу. Но публика оставалась, никто не спешил домой. Настроение было просто невероятным, воодушевление публики — безграничным. Это выступление было праздником, поклонники праздновали вместе  с Фалько. 45 минут спустя, во время песни  Nachtflug, молния ударила совсем близко к сцене, вызвав частичное отключение электричества. Ситуация стала опасной для музыкантов, так как вся сцена была покрыта водой, но мы продолжали играть, пока было возможно. Но все же мы были вынуждены прерваться, так получилось, что мы не сыграли «Амадеуса», оборудование просто частично испустило дух».

Следующий апогей последовал осенью, когда Ханс еще раз стал героем газетных заголовков, но уже в негативном ключе. Тест, заказанный им самим, показал, что Катарина Бьянка, родившаяся в Вене 13 марта 1986 года, не была его родной дочерью. Я был одним из немногих, кого это не особенно удивило. Меня удивило другое: то, что Ханс лично на полную громкость обнародовал это известие. 

Когда по телефону он сообщил мне об идее сделать тест на отцовство, меня охватил ужас. Мне было неясно, зачем делать это достоянием публики, было достаточно, что он сам это знал, а в глазах общественности эта информация ему бы только навредила. Я напомнил ему о давней беседе, когда он, весь сияя от радости, рассказал о беременности Изабеллы, а потом погрузился в сомнения, и мы бесконечно говорили о его страхах и планах. Тогда кое-что заставило меня задуматься. Я спросил Ханса, где же это произошло, и от ответил: «Это было в отеле Altstadt в Граце, как говорит Изабелла». Неделями у меня на языке крутился вопрос, который я в итоге ему и задал: «Ты уверен, что это ты — отец?»

У моего вопроса были основания. Его история ведет в лето 1985 года и в тот самый отель Altstadt в Граце. Там мы вместе со всеми музыкантами и менеджментом отправились в бар и гульнули с размахом. Настроение было хорошим, алкоголь, трава и кокс употребялись попеременно, Ханс и Изабелла ворковали, «Джек Дэниелс» и «Джонни Уокер» заказывались уже не станами, а бутылками. Изабелла устала к двум часам и отправилась спать, а я ушел в четыре часа. Прощаясь, я понимал, что вечеринка еще не идет к концу.

Около девяти утра громкий стук в дверь разбудил меня от глубочайшего сна. Потребовалось несколько минут, прежде чем я понял, что происходит. Наконец открыв дверь, я увидел широко раскрытые от ужаса глаза сербской уборщицы, которая кричала: «Быстрее, быстрее, пойдемте, Фалько мертв!»  Никогда в жизни мне не удавалось столь быстро протрезветь. Я натянул на себя что-то, и мы побежали в бар.

В полутьме она потащила меня за стойку и указала на Ханса, который лежал на полу, не подавая признаков жизни. Она уже несколько раз попыталась его поднять, но безуспешно, и после этого перебудила весь отель сообщением о смерти Сокола. Я тоже попытался разбудить Ханса, и все без толку. Но он не был мертв: мне тут же стало ясно, что под конец вечеринки он проглотил снотворное и был уже не в силах дойти до комнаты. Я ранее видел его в таком коматозном состоянии, так что был несколько спокойнее, чем сербка. 

«Он не умер, он просто очень крепко и глубоко спит», - успокоил я ее и попросил оставить его спокойно лежать. После этого я вернулся в комнату, принял душ, позавтракал, а через час снова зашел в бар и заглянул за стойку. Ханс все еще спал как сурок. В лобби отеля я отловил двоих парней из нашей команды и попросил их отнести Ханса в номер. Изабелла в это время еще спала и потребовалось время, чтобы она открыла нам дверь. Мы аккуратно уложили Ханса в постель и попросили Изабеллу проследить, чтобы в 13 часов мы смогли уехать в Вену, как планировалось.

Когда мы пришли в оговоренное время, нам открыла растерянная Изабелла, ей никак не удавалось привести Ханса в чувство. Однако общими усилиями мы с этим справились. Хансу потребовалось несколько минут, чтобы понять, где он. Он объяснил нам, что, похоже, вместо одной таблетки проглотил несколько, и передозировка его вырубила. 

Беседуя с Хансом о его грядущем отцовстве и задавая ему животрепещущий вопрос, я напомнил о его тогдашнем коматозном состоянии, в котором он был просто неспособен сделать ребенка. Возможно, это произошло раньше или позже, но точно не в отеле Altstadt в Граце.

Услышав мое предположение, он, сощурившись, положил мне руки на плечи и прошипел сквозь стиснутые зубы: «Возможно, ты прав, но я хочу ребенка. Сделай мне одолжение, дай руку и пообещай, что больше никогда не будешь говорить со мной на эту тему». Я пообещал и не говорил об этом до того самого телефонного разговора, когда он поведал мне о своих планах вынести все на обозрение публики. В весьма эмоциональной беседе я попытался объяснить ему свое видение ситуации.

«Если ты и тогда предполагал, что не являешься отцом, и я тебе явно говорил об этом, ты не можешь все переигрывать семь с половиной лет спустя, у тебя есть определенная ответственность перед ребенком. Уже тогда не надо было изображать из себя святое семейство перед всем миром. Если же ты сначала верил, что ты действительно отец, теперь тебе придется объяснить всему миру, как ты пришел к сомнениям тогда, когда ребенок уже пошел в школу. В любом случае ситуация паршивая и стоит все проделать максимально тихо».

С какой перспективы не смотри, в любом случае Ханс и Фалько представали в этой драме в невыгодном свете. Успешная, заносчивая звезда высокого полета и международного уровня, мастер всех уровней, и — не отец собственного ребенка. Общественность привыкла видеть Фалько кичливым циником, и поэтому рассчитывать на сочувствие по поводу того, что Катарина Бьянка — не его дочь, особенно не приходилось. Со страниц газет полилась язвительность и насмешки: большая поп-звезда — рогоносец. Это стало, пожалуй, худшим из всего, что когда-либо о нем печатали.

«Теперь меня пинают все, даже те, кто годами на это не решался, - констатировал Ханс при встрече. - Но я и не жду сочувствия ни от кого». До того, как я занялся этой книгой, я ни с кем, кроме Ханса, это не обсуждал. Я молчал, когда возникли спекуляции сразу после рождения, молчание я хранил и в 1993-м, когда был сделан тест на отцовство. Я думаю, что пришло время разобраться с этой темой и попытаться понять, почему Ханс повел себя так, а не иначе. 

Все друзья и знакомые, которые проводили с Хансом несколько дней или побывали с ним в отпуске, отмечали его тоску по нормальной обывательской жизни. Жизнь поп-звезды не делала его несчастным, однако ожидания, возлагаемые на звезду, и давление успеха осложняли ему существование. Ребенок был шагом к обычной спокойной жизни, нормальной семье или хотя бы отрегулированным отношениям, что было его целью. К этой цели с разным успехом стремится большинство из нас, и я также считаю, что в этой области планка у поп-звезд и других известных людей выше, чем у среднестатистических обывателей.

Стоит только представить, как шумно, надменно и смущая окружающих Фалько двигался по жизни, и становится неудивительно, что его цель несколько раз оказывалась в поле зрения, но он так ее и не достиг. Между перелетами, интервью, радиостанциями, микшерным пультом, телестудией и саундчеком, как правило, найти время на тет-а-тет сложно вплоть до невозможного. А когда в понедельник тебя все любят, а во вторник ты для всех главный засранец, не приходится рассчитывать на то, что у домашнего очага удастся разобраться со всеми проблемами.

Я до сих пор не могу найти логичного объяснения, какие движущие силы и эмоциональные координаты привели Ханса к решению принять это публичное унижение. Я также не понимаю, зачем в 1991 году, через два года после развода и за два года до теста на отцовство, он отправил с Гавайев открытку Изабелле и Катарине Хёльцель, особенно учитывая, что Изабелла сразу после развода вернулась к девичьей фамилии. Возможно, его желание иметь ребенка было проявлением общей тоски по семье и защищенности, возможно, он также завидовал своим австрийским коллегам Фендриху и Амбросу, которые в восьмидесятые обзавелись детьми. Но Ханс не был бы Фалько, если бы в этом деле он не попытался совершить прорыв. Четко и ясно. В интервью Kronen Zeitung в ноябре 1993 года он рассказал о глубочайшем разочаровании, вызванном тестом, с позиции заботливого отца: «Я надеюсь, малышка не думает, что папа больше не хочет быть папой. Я не выхожу из игры. Я сделаю все возможное, чтобы не допустить каких-либо трудностей в обществе для нее. Но я должен принять к сведению, что Катарина с юридической точки зрения не моя дочь. Я составил письмо, которое хранится у нотариуса. На 18-й день рождения она его получит вместе со сберкнижкой. Я надеюсь, она сможет меня понять. Это мое самое большое желание». Прекрасно сказано, никаких вопросов.

Существовали ли письмо со сберкнижкой? Я этого не знаю, также мне не сообщили имя нотариуса. Может быть, это была очередная дымовая шашка от Фалько? Или Ханс действительно твердо собирался сделать все так, как он рассказал в интервью, а потом забыл? Я до сих пор не знаю, как было дело. Катарина Бьянка в своей книге написала, что не получила ни письма, ни сберкнижки, и я не сомневаюсь в ее словах.

Для Ханса все это, несмотря на скандал, стало освобождением, кажется, он злился на себя, что не сделал этого раньше. От Изабеллы после интервью не поступило попыток опровержения, насколько я знаю, с ней он порвал все контакты.

На Рождество этого насыщенного важными событиями года мы обменивались пожеланиями. Диалог за долгие годы приобрел форму ритуала, содержание подстраивалось под последние события. В этой беседе мы говорили об обыденных вещах, прошлое всегда было примерно одинаковым: мало позитивного, множество трудностей, много работы — поиски новых продюсеров, одни отношения, сменяющие другие, алкоголь... На самом деле о личном мы говорили не много. Но я не смог удержаться от того, чтобы сообщить Хансу, что, по моему мнению, к вопросу с ребенком он подошел неправильно. Я больше не был его менеджером, но оставался искренним собеседником.

Когда я поднял эту тему, уютное настроение адвента улетучилось, и мы словно вернулись в прежние времена. «Я считаю то, как ты разобрался с этой темой, свинством. Можно же было сделать все тихо, не вынося сор из избы!» - вырвалось у меня. «Тебе легко говорить, а я сижу в Вене, и все на меня косо смотрят», - ответил Ханс. 

Он был обижен на меня, я знал его достаточно хорошо и понимал это. Тем не менее три недели спустя он поздравил меня с днем рождения и поведал о своих новых планах.