Еще до встречи с Болландами я столкнулся с дилеммой. Премьера фильма Knight moves с Дайан Лейн, Кристофером Ламбертом и Томом Скерриттом была назначена на 16 января 1992 года. Расписание Кристофера предполагало, что у него особенно не останется времени ни на работу над альбомом, ни на мероприятия в поддержку сингла Waitin’ for the Night. Мы уже договорились об участии в шоу Wetten dass..?, и именно на этот день оказались намечены съемочные работы в Австралии. Неудачное расписание.

Лучше, как говорится, печальный конец, чем печаль без конца, решил Кристофер. Он не стал ходить вокруг да около, достал чековую книжку, оплатил все расходы и вновь на сто процентов сконцентрировался на своей кинокарьере. Разумеется, это задело меня за живое, это одновременно был удар под дых и в коленную чашечку. Кристофер понимал мое разочарование и рассказал свое видение вещей: фильмы для него всегда будут важнее музыки. Я должен был это принять.

Такая открытость и корректность помогла тому, что мы без обид положили этот проект в стол и до сих пор остаемся хорошими друзьями. Каждый раз, натыкаясь на готовый сингл, я немного грущу: Waitin’ for the Night определенно мог стать огромным хитом.

Ферди предложил, чтобы Ханс ехал в Голландию один. Мне это показалось заманчивым, однако Ханс был категорически против: двое на одного, все могло пойти не как надо и вообще было нечестно. Он боялся, что Болланды будут промывать ему мозг, и он еще не был готов лицом к лицу столкнуться со своим прошлым. Я же весьма прохладно относился к тому, чтобы стать посредником в затянувшемся австрийско-голландском конфликте. Я слишком часто летал из Амстердама в Вену и обратно и слишком часто пытался заложить основу для хотя бы наполовину упорядоченной работы.

Я устал, очень устал постоянно выкладывать на стол одни и те же аргументы, устал от постоянной необходимости их примирять, устал от Ханса и его выступлений. Поэтому мне стоило определенных усилий снова лететь в Голландию, готовить с Хансом план нашей беседы и снова изображать из себя оптимистичного менеджера, полного надежд. Я часто делал это за последние семь лет, возможно, слишком часто. Еще чаще я упрекал себя в том, что раньше не дернул за кольцо парашюта и не занялся чем-нибудь другим. В итоге Ханс уговорил меня, так как было понятно, что один он никуда не поедет.

В Бларикуме Роб и Ферди приняли нас во внушительном конференц-зале. На столе подчеркнуто стояли только вода и кофе. Когда с трудом началась беседа, я решил сдерживать себя, чтобы Ханс оказался в фокусе. Я попытался внушить ему следующую тактику: не ломись в дверь, отвешивай побольше поклонов, пусть у Роба с Ферди будет возможность выпустить пар, которого в котле скопилось порядочно. И действительно: эти двое очень тщательно подготовились к нашему визиту. Они составили черный список негативных событий прошлого — без мелких придирок, только самое главное. За годы накопилось много всего: неуважение к «Сальери-миксу», «под управлением Фалько», необязательность в студии, вербальные атаки и так далее. Ханс слушал эти претензии молча и не строил гримасы. Наверняка ему было в этот момент тяжело вспоминать обо всех своих промахах. Но я был уверен: после того, как закончится оглашение списка негативных «заголовков» о Фалько, направление взгляда изменится: все станут смотреть не назад, а вперед.

И все же в нашей совместной беседе Фалько попытался объяснить некоторые ситуации из прошлого. Он перекладывал вину за свои выходки на «Джек Дэниелс» и «Джонни Уокер», теперь любовь к ним поутихла, утверждал он, значит, подобное не повторится. Он не упоминал, что сейчас часто бывал возбужденным, капризным, нервным или подавленным. Но Роб и Ферди хорошо знали своего артиста, при очевидных позитивных изменениях они чувствовали в нем скрытую агрессию. Также им было ясно, что аргумент с алкоголем нужно принимать к сведению только условно: кроме него, у срывов Ханса хватало других поводов.

Роб и Ферди хотели поговорить, а Ханс увиливал, он все время ссылался на письмо и заклинал их: «Пожалуйста, не будем об этом больше, это усложняет мне жизнь». Болланды на самом деле не были злопамятны, они демонстрировали понимание по отношению к «его королевскому безумию». За ужином мы уже обсуждали концепцию новой пластинки, вырисовывались определенные перспективы. Роб и Ферди должны были предоставить качественные композиции, включая основу для текстов.

Выход первой пластинки под крылом EMI было назначен на осень 1992 года, Фалько был решительно настроен назвать ее Nachtflug - «Ночной полет», идея, должно быть, как всегда пришла от Болландов. В Лос-Анджелесе он познакомился с музыкантом из Форальберга Харальдом Клозером — он, кстати, тогда был женат на Дезире Носбуш, с которой Ханс когда-то спел дуэтом, и с его коллегой Томасом Шобелем.

Результатом их встречи стали две композиции — Nachtflug и Monarchy Now. Для обеих Ханс выложил на стол готовые тексты, итог его долгой поездки. Nachtflug стал для Ханса и его эго поворотным пунктом: впервые после Junge Roemer он написал текст от начала до конца — сто процентов Фалько. Я считаю этот трек до сих пор недооцененным. Эта тихая, спокойная композиция нетипична для Фалько, она — вне времени и вне моды.

Как только из Голландии пришли демо, стало ясно, что Nachtflug может стать хорошей пластинкой. Добротная поп-музыка, сделанная Болландами. Я испытывал уверенность, Ханс — удовлетворение, и это уже было очень много. Роб и Ферди подготовили в студии две сильных вещи - Titanic и Dance Mephisto, и прочий материал тоже был на высоком уровне. Ханс и Герд Плетц оперативно и как следует доработали их тексты. Когда мы первый раз прослушали Titanic, стало ясно, что он может стать большим хитом — и не только в наших широтах, но и в других странах, где несколько лет назад Фалько вознесся на вершины хит-парадов.

Болланды в очередной раз продемонстрировали отличное чутье на актуальные темы: за несколько лет до Джеймса Кэмерона они вспомнили о драме с отправившимся ко дну роскошным пароходом, и Ханс превратил ее в историю о декадансе и болезненности.

Мне же лично больше нравится композиция  Dance Mephisto, которую мы между собой называли «Гитлер-танго». Ханс хотел сделать из нее песню, направленную против неонацистов, кирзовых сапог и бритых голов. Его беспокоило, что Германию и Австрию упрекали в том, что там несколько «слепы на правый глаз», и он хотел что-нибудь этому противопоставить. 

За годы совместной работы мы много обсуждали его тексты, Ханс всегда стремился создать квази-подвешенное состояние, следуя лозунгу: «Я на что-то намекаю, люди соображают, к чему я клоню, и этого достаточно». 

Ханс был мастером стрельбы по касательной, выстрел в упор был для него слишком прост, говорить открытым тестом и ковырять пальцем открытую рану было не в его стиле. Поэтому уже во время записи он изменил заготовленный текст Dance Mephisto и не стал петь строки «свастика на рукаве и свастика в мозгу». Я считаю, что он упустил огромную возможность!

К сожалению, еще одно интересное высказывание при подготовке пластинки пошло под нож. Как-то мы ехали в моей машине, и Ханс услышал песню Нила Янга Hey Hey, My My (Out of the Blue). Его зацепили две строчки:

Эти строки были абсолютно в его вкусе, он ломал голову над тем, как встроить их в текст или творчески переосмыслить. Но все идеи он отметал: то было непонятно, то не подходило к контексту. Когда позже мы впервые прослушали готовый лонгплей, Ханс утешал себя: «Цитата из Нила Янга здорово бы подошла. Но ничего, использую ее в следующем альбоме». 

Во время работы в Голландии, когда Ханс начал записывать голос, мы вынуждены были констатировать факт: он снова запил. Не тайно на кухне, а демонстративно у микрофона. Как-то мы внезапно увидели его с бутылкой виски в руке, и он уже был пьян. Меня сковал тихий ужас, хотя, в принципе, это было не ново: он бросал не в первый раз и его хватало на разное время, но все же сейчас проблема, казалось, успела уйти на задний план, так что я ощутил удар ниже пояса. Мы снова были в Голландии, Ханс снова пил, и у меня перед глазами словно пронесся фильм, который я больше никогда не хотел видеть. Моей первой реакцией было: пожалуйста, пусть мы как следует закончим эту пластинку, прочь все воспоминания, нужно сконцентрироваться в последние десять дней!

В общем, я отнюдь не был удивлен, в последние недели так и чувствовалось, что что-то случится, это витало в воздухе. Это падение было проанонсировано. Ханс в те недели, что шло производство, был экстремально нервным, агрессивным и капризным. Порой он становился столь невыносимым, что я начинал скучать по старому Фалько. Давление на него росло с каждым днем, хотя с текстами на сей раз был порядок. Когда я поинтересовался у него насчет его состояния, он признал, что начнет пить, это только вопрос времени. В своих фантазиях он уже вернулся к этому.

«На меня так все это давит, не могу же я снова отправляться вокруг света на шесть месяцев», -  он заранее оправдывался.  «Ты сух почти целый год, над пластинкой осталось работать одну или две недели, не начинай сейчас с этим дерьмом», - предостерег я его.

Мне становилось невмоготу уже от того, что я представлял: снова нужно будет иметь дело с пьющим Фалько. Ханс-трезвенник тоже не был простым человеком, но он хотя бы не приносил убытков: никаких погромов в отелях, никаких оскорблений, отказов, пропущенных полетов или сорванных сроков. 

Это были десять неприятных, ужасных дней, они словно прошли в ускоренной перемотке. Роб и Ферди не были слишком удивлены, для них это был еще один несчастный случай на производстве — слишком много раз они становились свидетелями подобного за последние годы. Ханс был чрезвычайно непунктуален, иногда он вообще не доходил до студии — все как обычно.

Когда мы после работы в студии беседовали в баре отеля, Ханс выглядел расслабленным, он испытывал облегчение, и совесть его не мучила. Он подключил собственную логику, видение вещей в стиле Фалько: дела у меня скверно, когда я пью, и когда не пью, тоже скверно, так почему бы не пить. Все попытки, старания, надежды были уничтожены, не осталось ни малейшей веры в то, что в скором времени он снова откажется от алкоголя.

Выпуск альбома мы назначили на 24 сентября 1992 года. Несмотря на неуспешную студийную пластинку и последующий альбом ремиксов, ставший результатом замешательства, ожидания публики были высоки. Новые песни Фалько не выходили уже больше двух лет. На обложке Nachtflug Ханс предстал в широкой накидке и с раскинутыми в сторону руками — мне он в таком образе напоминал скорее не Фалько, а Бэтмена без шлема. В Австрии лонгплей и сингл вскоре после выхода заняли первые места, родина снова испытывала гордость за своего сына.

Самому Хансу испытывать гордость мешало то, что происходило за границей: в Германии Nachtflug хоть и попал в чарты на несколько недель, продажи были хуже, чем у Wiener Blut. В остальном мире реакция была спокойной и сдержанной. Фалько не отказывали в том, что он выпустил хорошую пластинку, в прессе звучали благосклонные отзывы, однако в магазинах ажиотажа не было.

Разочарование, которое испытывал Фалько, было в пределах нормы. Он был в согласии с этой пластинкой, она ему нравилась. И в любом случае было заметно улучшение по сравнению с Data de Groove, утешал он себя.

Вскоре после Nachtflug вышел еще один мой проект — альбом Edelweiss, и он «сделал» Сокола. Это привело к ссоре с Фалько, он не хотел и не желал понимать, как это его собственный менеджер создает ему конкуренцию. Он воспринял это как личную обиду — другой проект из моей конюшни был успешнее, чем Nachtflug. Механизмы рынка его не интересовали: Edelweiss выпускался у Warner, Фалько — у EMI, релизы конкурировали друг с другом и никому не было дела до взаимоотношения менеджера и его подопечных.

Уже в конце 1991 года у нас с Хансом случилась серьезная дискуссия о деньгах. Следует уточнить, что все годы нашего сотрудничества мы использовали одну модель расчета со звукозаписывающими компаниями: они всегда платили Хансу Хёльцелю, и уже он передавал мне мою часть. Это максимально прозрачная схема, которая не должна давать поводов для претензий артиста к менеджеру. Поэтому во время нашего длительного сотрудничества мы никогда не говорили о финансовой стороне вопроса. На прочие нужды Ханса, которые я оплачивал, деньги шли из доходов от турне, рекламных договоров и промосоглашений со звукозаписывающей компанией. Для артистов определенной величины общепринято, что звукозаписывающая компания еще и выделяет фиксированную сумму на промомеропрятия и в договоре гарантирует поддержку активности, связанной с выпуском пластинки. Из этого же ящика берутся средства на менеджмент, теле- и радиопромоушен, а также на сопутствующие расходы, с которыми звукозаписывающая компания не хочет связываться. Кроме того, часто оплачиваются командировочные артиста и менеджера.

Этими средствами, как правило, распоряжается уполномоченный артистом менеджер, обозначенный в договоре. Так мы, например, рассчитывались за услуги Ханса Мара в Вене. Мы с Хансом долгие годы использовали эту схему: все договоры, касающиеся его интересов, он подписывал лично. В рамках новой сделки с EMI он во главу угла желание собственноручно распоряжаться  суммами, выделяемыми на промоушен. Я не мог этого постичь.

Возможно, он заметил, что мой энтузиазм поостыл, и решил взять инициативу в свои руки, чтобы получить больше самостоятельности. Может, он решил сам определять, каким действиям повышать приоритет, а каких избегать, чтобы не заниматься всем подряд, а сосредоточиться на изюминках... И еще у него, флегматика по натуре, всегда были проблемы с планированием времени, а теперь он смог бы сам наконец назначать сроки. Конечно, в таком случае он бы меньше зависел от меня, а время от времени его это напрягало, но он не понимал, что в таком случае мое место займет звукозаписывающая компания. Как бы то ни было, если бы он пришел ко мне с таким заявлением несколькими годами раньше, я бы поставил его перед выбором: все или ничего. Теперь же, после всего пережитого вместе, у меня началась, видимо, своего рода «внутренняя эмиграция»: на многие вещи мне стало наплевать. 

Я предупредил его о возможных административных последствиях — если что, ему бы пришлось отвечать перед компанией. Кроме того, его решение сильно осложняло повседневную работу, теперь артисту предстояло лично встречаться со всеми контрагентами и все организовывать. Сначала я подумал, что Ханс просто хочет прикарманить эти деньги, но все было не так. «Ты тоже должен во всем по-прежнему участвовать, но я хотел бы сам решать, кому и когда платить», - объяснил он. Это его намерение мы поддержали кратким соглашением. 

Для EMI эта «переадресация» означала прямой контроль над артистом, обычно менеджер воспринимался в нашей отрасли как необходимое зло. Я объяснил Хансу все последствия принятого им решения. Прямой контакт со звукозаписывающей компанией значил, что теперь она будет в курсе всех его выходок и срывов, я не смогу больше их амортизировать, как раньше. Я также должен был объяснить ему, что теперь не смогу быть для EMI контактным лицом по вопросам, касающимся промо. «Ничего, будем общаться напрямую», - констатировали стороны.