1989 

1990 

У провала Data de Groove были далекоидущие последствия. Формула «Новая игра — новое счастье» здесь, к сожалению, не подходила. Предыдущие сумбурные переговоры со звукозаписывающими компаниями еще стояли костью в горле, а ведь тогда, после Falco 3, у нас были фантастические исходные условия. Первый номер на международном уровне открывал перед нами любые двери, а к 1991-му все это, к сожалению, осталось далеко позади. Герхард «Герд» Августин, на мой взгляд, истинный основатель телепрограммы Beat-Club, менеджер Айка и Тины Тернер, который позже стал директором креативного отдела United Artists Records, в 1973 году вбил мне в голову две прописных истины: 1. каждый артист настолько хорош, насколько хорош его последний хит, 2. никто не любит тебя, когда ты на дне.

Герд, кажется, обладал способностями ясновидящего: оба пункта были для нас более чем актуальны. Последние три диска, правда, были вполне успешны в Германии и Австрии, но к планке, заданной первым номером в Америке, мы приблизиться не могли. А если ты не движешься вперед — то ты вылетаешь. К сожалению, реальность было не изменить: контракт с Teldec закончился, будущее было расплывчатым, и нам требовалось быстро что-нибудь придумать.

Фред Майер, наш общий друг, адвокат и доверенное лицо, не фонтанировал оптимизмом, но все же был настроен более позитивно, чем я. Мы договорились о разделении обязанностей: я обрабатывал тех, с кем мы работали раньше, то есть Teldec, а также BMG, где у руля был Томас Штайн, бывший глава Teldec и большой поклонник Фалько, а Фред занимался остальными мейджорами.

Из Австрии пришли обнадеживающие новости: Билли сообщил, что Ханс уже четыре недели не пьет ни капли, по три часа в день занимается спортом и «излучает медитативное спокойствие». То, что Ханс за границей и в надежных руках чувствовал себя лучше, дало мне возможность позаботиться о других своих подопечных, которыми я, правда, и так не пренебрегал, но не занимался со стопроцентной отдачей. Тем временем Bingoboys с композицией How to Dance заняли в США первую строчку хит-парадов. 

И тут внезапно мне на крючок попалась крупная рыба. Я как раз был в Нью-Йорке и решал некоторые вопросы, связанные с Bingoboys, когда поступил очень интересный звонок. «Привет, я Кристофер Ламберт и я хотел бы стать такой же огромной поп-звездой, как Фалько», - заявил дружелюбный человек на другом конце линии. Сначала я утратил дар речи. Я был большим поклонником «Горца» и других фильмов с Кристофером Ламбертом, к моим любимцам относились «Сицилиец», «Грейстоук» и «Подземка». Как я позже выяснил, Кристофер вышел на меня окольными путями: он поговорил с одним кинопродюсером, который знал Кристиана Томаса, моего мюнхенского друга и коллегу, и таким образом пришел в движение весь этот механизм. 

Рассказать о том, что представляет собой путь поп-звезды, непросто и после тщательной подготовки; когда же тебя застают врасплох, это почти невозможно. Так что я поначалу просто заикался в трубку и говорил не о чем. Но Кристофер не отставал. Он пригласил меня на ужин и предложил быстро прилететь из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, где он сейчас снимался в фильме. В полете мне выдалось шесть часов на то, чтобы все обдумать.

И что ты расскажешь актеру, желающему превратиться из горца в поп-звезду? В телефонной беседе Кристофер восторгался песнями с Falco 3 и Emotional, он знал все видео, это подкупило меня и заставило поверить в серьезность его намерений. Самолет опоздал на два часа, так что в отель в Беверли-Хиллс я прибыл почти в полночь. Sunset Marquis, где мы останавливались с Хансом, я обходил стороной, так как он вызывал слишком много негативных воспоминаний.

Кристофер ждал меня в баре и встретил кратким рукопожатием. Его голос был грубым и мрачным, результат воздействия алкоголя и никотина, - идеально для певца. Наш ужин состоял из оливок и арахиса — ресторан уже закрылся. Мы договорились встретиться за завтраком, так как вечером мне уже нужно было вернуться в Нью-Йорк.

Я тут же позвонил Болландам и рассказал им о том, что происходит. Они представляли себе голос Кристофера Ламберта и понимали, к чему я клоню. За завтраком, запивая яичницу кофе, я чувствовал себя великолепно, ведь я за ночь «наколдовал» продюсеров. Между мной и Кристофером с первого момента воцарилось полное взаимопонимание. Спустя несколько часов после знакомства мы знали точно, чего мы хотели и какой продукт должны были выпустить.

С куда менее именитыми современниками беседа порой складывалась сложнее из-за их склонности к тому, чтобы приукрашивать историю, бесконечно обогащать ее лишними подробностями, это весьма распространенная практика в сфере развлечений. С Кристофером же было иначе. Мы обменялись телефонными номерами и договорились встретиться через три недели в Париже. Я тут же начал просчитывать сделку: звукозаписывающая компания, продюсер, видео - с этим не должно было возникнуть проблем. Напротив, с его именем это должно было стать легкой задачей. Неизвестными в уравнении оставались его пожелания насчет условий договора, их мы должны были оговорить при следующей встрече.

Находясь в аэропорту Лос-Анджелеса, я не мог предчувствовать, что вернусь сюда уже через несколько недель, однако Фалько собирался прилететь в Лос-Анджелес из Австралии в ходе своей кругосветки.

В Нью-Йорке я провел всего одну ночь: Фред Майер оценивал перспективы Ханса в музыкальном бизнесе ближе к падению, чем к набору высоты, и требовалось мое присутствие. По дороге до самого Мюнхена я радовался хорошему началу с Кристофером Ламбертом, однако возвращение на землю меня быстро отрезвило. Фред не мог меня особенно порадовать: кроме EMI, Фалько никто не заинтересовался, его считали «хромой уткой», неудачником, без лишних прикрас — мертвее мертвого. Нашей задачей было договориться в рамках нового договора о выпуске как минимум трех пластинок согласно общепринятой практике. Ханс же, как я выяснил позже, мечтал выпустить пять альбомов за восемь лет. Я с трудом избавил его от этой иллюзии: и три пластинки тогда казались нереальными.

Однако я решил попытать счастье. Настроение в Teldec и у Юргена Оттерштайна было посредственным, однако я попытался выяснить будущие возможности. Нам сразу не отказали, но в вежливой форме сделали столь непривлекательное предложение, которое невозможно было принять: единственная пластинка, «а потом посмотрим». 

Следующим пунктом значился Томас Штайн. Томас благодаря своему прошлому в Teldec реалистично смотрел на вещи. Он знал сильные и слабые стороны Ханса и снисходительно игнорировал посторонние шумы. Мы давно знали друг друга, так что дипломатические уловки не имели смысла. Доверие Томаса Хансу было велико, вера в него в текущих условиях имела обозримые масштабы. Нам гарантировали два альбома со скромными авансовыми платежами и, опять-таки, «потом будет видно».

Фред хотел в ближайшие недели снова поговорить с Хельмутом Фестом из EMI; получилось, что другие фирмы совсем не интересовались поп-звездой такого порядка. Менеджер и друг сходились во мнении: нам могло прийтись чертовски туго. Запись, оставленная Хансом в блокноте, не выходила у меня из головы: «Вчера ты был на коне, а завтра — с пронзенной грудью».  

Когда как будущее Фалько томилось на медленном огне, с Кристофером Ламбертом все было наоборот: к кому бы я ни обращался, каждая немецкая звукозаписывающая компания навостряла уши и открывала кошелек. Они не слышали ни единой ноты в его исполнении, все пока существовало только в его и моей фантазии, но Кристофер уже мог, как говорится, выбирать себе самую богатую невесту.

Ханс и Билли в январе 1991-го встретились в Сиднее с Блэки Фуксбергером*. Билли радовался, что его спутник постоянно пишет в своем блокноте: он записывал мысли, впечатления, концепции, идеи для песен. Мы договорились, что затем в Лос-Анджелес прилетит Герд Плетц, который вместе с Хансом займется доработкой текстов. Еще через две недели должен был прилететь я, и все мы вместе собирались провести несколько приятных дней в Марине-дель-Рей. Пока я мотался по звукозаписывающим компаниям, Ханс обдумывал новую пластинку, и снова встал главный вопрос всех времен: кто будет продюсером?

Моя растерянность превратилась в смятение, когда я узнал, что, вопреки мизерным сборам, невнятной реакции и ужасным обстоятельствам в Лондоне Ханс снова хочет работать с Робертом Понгером. Расположение Ханса к Роберту имело несколько причин. Артисту было легко с этим тихим и приятным человеком, он жил в Вене, в нормальном состоянии у обоих было замечательное чувство юмора и в повседневной работе Ханс и Роберт могли как следует развернуться. Кроме того, для Роберта Ханс был тем самым артистом, когда как для Роба и Ферди Болландов — всего лишь одним из артистов. Мне такой выбор не казался правильным, но почему я должен был ломать сейчас голову, думал я, записываться нам не сегодня и не завтра, и пока даже нет новой звукозаписывающей компании. А ведь, когда она появится, у нее будет свое мнение по поводу продюсера. Пока же Ханс написал Роберту многостраничное письмо. Ниже приведу его самые важные фрагменты.

Ханс и Билли уютно обустроились в своих апартаментах в Марина-дель-Рей и приготовились к длительному пребыванию. Первоначальный план отправиться в реабилитационный центр Exodus и принять там помощь, увы, Ханс отверг. Он посчитал, что справится сам, и железно придерживался своей программы: бег, сауна, ни капли алкоголя. Герд Плетц присоединился к мужской компании и пустил в ход свои творческие способности.

В комнатах, отделанных американским орехом, у стен и под потолком были натянуты пестрые шелковые шали, словно разноцветные паруса; парковка, обслуживание номеров, 200 метров до пляжа, рестораны любого размера и кухни — неплохое место, чтобы протянуть руку будущему, как мне казалось. А позитивное настроение в нашей ситуации дорогого стоило.

По дороге в Лос-Анджелес, где я должен был примкнуть к компании Фалько, я заехал в Амстердам. У Болландов были свои соображения насчет Кристофера Ламберта, они хотели их озвучить и обсудить. Все, однако, было вилами по воде писано, так как никто даже не представлял, как будет петь Ламберт, когда он наконец запоет первый раз в жизни, и сможет ли он петь вообще. Как актер он должен был иметь хотя бы минимальное чувство интонации и владеть голосом, но, в общем, все строилось только на наших надеждах. С известностью Кристофера все должно было получиться.

То, что написали Болланды, звучало очень хорошо. Мне с самого начала было ясно, что не стоит ехать к Кристоферу с наполовину готовыми вещами, первый удар должен был быть прицельным, что я и объяснил Болландам. Те подготовили пленки, с которыми можно было спокойно ехать в Париж.

Я встретился с Кристофером в отеле Tremoille на одноименной улице. Сам он жил за углом и работал над фильмом «Ход королевой» вместе со своей тогдашней женой Дайан Лэйн и режиссером Карлом Шенкелем. Здесь же разместились все его гости и коллеги по съемочной площадке, и у меня создалось впечатление, что весь отель принадлежит ему. Троицу интересовала только одна тема: станет ли Кристофер большой рок-звездой? Двое первых его фанатов не имели ни малейших сомнений и без устали атаковали меня вопросами.

Записи Болландов только усилили их радость: Кристофер и его спутники находились в эйфории и представляли будущее в радужных цветах. Мы договорились встретиться с Болландами в Бларикуме после моего возвращения из Лос-Анджелеса и отправились тусоваться до рассвета. Во время ужина в  La Coupole и позже в клубах я отметил, что Кристофер — достойная альтернатива Фалько: он был вежлив, обходителен со всеми, он был простым, дисциплинированным, непритязательным и не терял голову от алкоголя. Перед артистом эти качества открывали большие возможности. Я вновь почувствовал воодушевление, которое постепенно пропало при работе с Фалько.

У ночного рейда по Парижу оказалась практическая польза: весь полет в Лос-Анджелес я проспал и прилетел хорошо отдохнувшим. Я давно не видел Ханса, и Билли мне уже намекал: «Ты удивишься». Я был в напряжении, но преисполнен надежд: «Как он будет выглядеть? Каким он будет?» Выйдя с багажом из таможенной зоны, я не поверил своим глазам. Это определенно был Ханс, но как он изменился! Теперь он весил на двадцать килограммов меньше, он загорел дочерна и буквально освещал меня своим замечательным настроением. 

Я потерял дар речи и не сразу пришел в себя. Из ворчливого, обрюзгшего человека с лишним весом он превратился в стройного, подтянутого спортсмена. Его развеселило мое удивление; как он сам сказал, он ощущал себя «в форме, как  кроссовок». Он забронировал для меня номер в отеле Marriott в гавани Марины-дель-Рей. «В ковбойских сапогах мне до тебя десять минут, в кроссовках — три», - пояснил он.  В машине я не мог вставить ни слова, он болтал без остановки. На ближайшие дни он подготовил насыщенную программу — когда, где и с кем говорить, где встречаться и обедать, куда идти или бежать.

Что-то случилось. Потеряв лишние фунты, Ханс стал безумно активным. Перед ужином Герд Плетц признался, что страдает из-за насыщенной программы: «У меня не ни свободной минуты, он меня замучил. Дома мне потребуется отпуск». Билли, чтобы скрыться от повышенной активности Ханса, начал играть в гольф. Это принесло плоды: со временем он добился в гольфе успеха и даже сам организует турниры.

Ханс уже все организовал: заказал стол в мексиканском ресторане на 21 час, в 20 часов — встреча в его апартаментах, затем отъезд. Он целеустремленно вел арендованный автомобиль по направлению к Топанге и при этом был чрезвычайно возбужден и без остановки болтал. 

Ужин был преимущественно вегетарианским, Ханс не оставил нам выбора и заказал то, что нам должно было понравиться. Его спутники, наученные совместным проживанием, выискали в меню безалкогольные коктейли, я же совершил ошибку, заказав мексиканское пиво. Взгляд Ханса был полон осуждения: «Как ты можешь пить алкоголь, ты же знаешь, как это вредно!» Пока он удержался от обличительной речи по поводу вреда алкоголя. Однако апогеем вечера стало заявление: «Не пей так много!», когда я осмелился заказать вторую бутылку. Я мог только улыбнуться: Савл превратился в Павла.

Мы получили инструкции на следующий день, Ханс высадил меня у отеля и вежливо пожелал спокойной ночи. Я был очень рад, что он находился в таком состоянии, но нервозность меня пугала. Фалько стал непоседой. В расписании у нас стоял совместный завтрак в 10 утра, а перед этим он должен был уже отбегать два часа. Ханс заботливо заказал, что я должен был есть, и диета в тирольском медицинском центре по сравнению с этим была настоящим обжорством. После того, как ему не удалось замотивировать меня на пробежку, он дал совет: «Сходи в сауну, пусть тебя помассируют, а в три часа встретимся в моей комнате».

Постепенно он начинал действовать мне на нервы. Момент прекрасно подходил для того, чтобы сделать ноги и отправиться на Венис-Бич. Однако мы договорились с Кристофером Ламбертом, что я встречусь в Беверли-Хиллс с его адвокатом Эдвардом Теллером, чей отец изобрел ни много ни мало водородную бомбу. Кристофер говорил об этом как о чем-то незначительном: «Отправляйся туда и расскажи ему, как ты организуешь музыкальный проект». Ламберт не мог бы разобраться в этом лучше, чем его юрист Теллер, поэтому поручил мне докладывать ему все только в общих чертах.

Офис Теллера и его коллег располагался между Беверли-драйв и бульваром Уайлдшир, то есть в действительно дорогой и влиятельной части Лос-Анджелеса. Войдя в джинсах и футболке в огромный холл, я впервые почувствовал, что, возможно, что-то недопонял насчет неформальной беседы. Там работали восемьдесят юристов; приятная дама на рецепции была готова к моему визиту и повела к господину Теллеру. Путь проходил через гигантский холл отеля, где все было высоко, широко и просторно. С каждым шагом становилось все очевиднее: это не будет милой беседой за чашечкой кофе, меня постараются просветить рентгенновскими лучами и прощупать. 

Двустворчатая дверь в переговорную была размером с футбольные ворота, а сама переговорная напоминала декорации к фильму о Бэтмене. Мэр Готэм-сити побледнел бы от зависти, увидев ее. Я тоже побледнел, но не от зависти, а оттого, что мне, крошечному существу из Германии, придется здесь что-то рассказывать. Их военная тактика сработала, внезапное нападение удалось: никогда в своей жизни я не оказывался в столь импозантном помещении, это был абсолютный верх совершенства. Размеры переговорной комнаты достигали трехсот квадратных метров, вся мебель и обшика стен — из темного орехового дерева.

На окнах высотой метров в пять висели огромные жалюзи, задерживающие солнечный свет, что делало комнату неуютно темной, почти зловещей. С одной стороны переговорного стола сидел Эдвард Теллер, по левую руку от него — восемь юристов, по правую — еще восемь. Для меня стоял маленький стул у другой стороны стола, и я сел на него, уже окончательно запуганный..

Я мысленно ругал Кристофера, из-за которого я оказался в этой ситуации, и злился на самого себя, пришедшего неподготовленным и неподобающе одетым. Все прочие были в идеально сидящих костюмах, белых рубашках и при галстуках. Мистер Теллер не стал ходить вокруг да около: «Итак, вы хотите сделать из Кристофера Ламберта большую музыкальную звезду. Объясните нам, пожалуйста, как вы себе это представляете, у нас достаточно времени». Он добавил с чувством: «И Вы, мелкий менеджер из Германии, хотите, чтобы наш клиент, суперзвезда Кристофер Ламберт, запел. Как он на Вас вышел, здесь буквально за углом стоит очередь успешных менеджеров, зачем он притащил кого-то из Германии?» 

По пути на встречу я перехватил кофе и представил себе, как буду вести легкую беседу, вместо этого я оказался перед трибуналом. 17 пар глаз пристально смотрели на меня и с нетерпением ожидали ответа. Я заговорил так, будто речь шла о моей жизни и смерти. Я описал возможности Кристофера в самых невероятных красках, пообещал лучшие договоры, лучших продюсеров, распрекрасные видео, обещал все что можно. Мои слушатели постепенно оттаивали, и через двадцать минут все они кивали в знак одобрения — больше никаких вопросов. Эдвард Теллер поднялся, протянул мне руку и пожелал удачи в операции «Ламберт».

Измученный и опустошенный, но испытывая при этом некое облегчение, я прибыл на встречу с Хансом. Он заранее расписал на бумаге планы по поводу карьеры и личной жизни. Кое-что по крайней мере не изменилось: его комната была в порядке, в общем-то, там отмечалась настоящая оргия прямых углов с шармом кадетского корпуса. Прямой угол доминировал повсеместно: под углом в 90 градусов друг к друг на столе лежали личные вещи, паспорт, деньги, водительское удостоверение, а также плеер и кассеты, записная книжка, карандаши, а в завершение процессии — сигареты и зажигалка. Все это стоило бы сфотографировать.

Ханс основательно подготовился к встрече со мной. Уже многие недели ему было ясно, что он из-за своих регулярных «перерывов» многое упускал, он лишь реагировал на внешние раздражители и исполнял поступающие указания, а его собственные намерения при этом терялись. Отличным зеркалом подобного состояния были его тексты, точнее, часть текстов, принадлежащая лично ему. При внимательном рассмотрении становилось очевидно, что в последние годы доля Ханса в образе Фалько постоянно сокращалась. Он всерьез обдумал эту тему и подготовил «общие идеологические инструкции», как он сам их назвал, определяющие направление движения на последующие годы. Их также можно было бы снабдить подзаголовком «Инструкция по эксплуатации Фалько». На его листке значилось: «Назад в будущее».

Он скрупулезно расписал все пункты, уже решенные вопросы и еще открытые, щедро снабдив их вопросительными и восклицательными знаками. Рядом с частным содержимым — мать, отец, дочь — стояло творческое будущее, главным мотивом было «следовать собственным желаниям». Условия договоров смешались с творческими аспектами, проработанные пункты — с тайными желаниями. Преамбула следующая: с нынешнего момента — от коммерции к признанию, от стрельбы по верхам — к виртуозной манере. Важнейшие пункты его списка выглядели следующим образом.

Я был приятно удивлен тем, насколько серьезно Ханс подошел к подготовке планов на будущее. Последний пункт стал результатом долгих дискуссий: я осторожно намекал, что в связи с длительными интервалами между его релизами у меня есть желание и возможность активно заниматься другими проектами. В начале нашего сотрудничества так сложилось само собой, и с годами укрепилась настоящая «Фалько-монополия» под лозунгом: «Никаких «чужих богов» рядом со мной». Этот тугой корсет мне жал, я хотел большей свободы, так что затронул эту тему. Я уже кратко рассказывал Хансу о Кристофере Ламберте, и он не проявил решительно никакого интереса. Провожая меня чуть позже в аэропорт, он озвучил уточнение к этому пункту: «Не работай, пожалуйста, с артистами, которые являются моими непосредственными конкурентами». «Ханс, с этим все просто: ты вне конкуренции», - ответил я, и был при этом абсолютно откровенен.

Что же казалось прочих пунктов, связанных с творческими планами, то они представлялись мне настоящей головоломкой. О наших с Альфредом Майером усилиях по поиску звукозаписывающей компании я пока рассказывал Хансу лишь в гомеопатических дозах, в стиле «Это может быть трудновато». Чутье подсказывало мне, что сейчас не стоило рассказывать ему о том, как на самом деле обстояла ситуация на рынке. Отказавшись от алкоголя, Ханс, похоже, утратил и связь с реальностью, все, о чем он написал, было лишь благородными мечтами, воздушными замками, а за дверьми дела обстояли совершенно иначе.

Желание расстаться с ДоРо и взять в свои руки производство видео тоже было очень наивным. Конечно, востребованный в Австрии режиссер Вальтер Кнофель мог стать отличной альтернативой Руди Долецалю и Ханнесу Россахеру, но они почти с самого начала вели карьеру Ханса, сняли для него множество крутых видео и в целом помогли успешно визуализировать поп-звезду Фалько, не в последнюю очередь благодаря клипам на «Амадеуса» и «Джинни». Сами по себе — и не только благодаря работе с Хансом — они стали звездами, и Фалько не очень-то хотел это принять. А звукозаписывающая компания, безусловно, сейчас предпочла бы сотрудничество с проверенными людьми распахиванию новых дверей.

Жажда деятельности, охватившая Ханса, меня, безусловно, радовала, но его ожидания были слишком высоки. Чтобы избежать разочарования — а последствия подобных разочарований еще были свежи в моем подсознании, я попытался максимально осторожно ввести в игру еще один аспект. Однако мои намеки, кажется, были ему совершенно непонятны,  и в итоге от Ханса поступил вопрос: «Что же желает сказать поэт?»

Я желал сказать, что каждый очень успешный артист некоторым образом выходит в тираж. Ни для кого не секрет, что «пластик» быстрее выходит из моды; креативность, аутентичность и оригинальность замедляют этот процесс, но в итоге результат один. 

«И что же я могу этому противопоставить?» - прозвучал первый вопрос Ханса. «Попробуй придумать себя заново, - мой ответ оказался прост. - Людям не нужны никакие намеки или тонкие интерпретации, они просто хотят развлекаться». Неожиданно он заявил: «Теперь я точно знаю, как должна звучать моя следующая пластинка, мне осталось лишь ее сделать».

Я не был особенно поражен этим неожиданным заявлением, так как всегда верил в Ханса. Но меня беспокоила его гиперактивность. Сначала мне понравилось, насколько он изменился, однако потом я заметил в нем глубокие перемены, которые сразу не смог оценить. Во всех отношениях он кинулся из крайности в крайность: когда он пил, из него порой было не вытянуть ни слова, теперь он болтал, не останавливаясь, будто открыли бутылку, находившуюся под большим давлением; раньше его нельзя было поднять с кровати, а теперь не удавалось притормозить его бурную деятельность.

Своей активностью он, видимо, пытался компенсировать прошлое, когда из-за алкоголя он не мог нормально функционировать. Сейчас он стремился постоянно задавать ритм и управлять окружающими, прошедшего как не бывало. Все казалось мне немного нереальным, как в кино. Алкоголя он определенно не употреблял, но, возможно, в игру вступили другие стимуляторы? С такими мрачными мыслями я полетел обратно. Ханс оставил открытым вопрос, сколько он пробудет в Лос-Анджелесе.

Летом 1991 года переговоры с EMI перешли в решающую стадию; Хельмут Фест, тогдашний босс кёльнской компании, продемонстрировал чудеса веры. Он не только говорил о доверии артисту: в отличие от прочих своих коллег, он как следует постарался и сделал нам достойное предложение. Он гарантировал три лонгплея, два последующих — как опцию, выделил разумный бюджет на производство и продвижение и был абсолютно уверен: следующий альбом Фалько станет хитом.

Я уже отмечал раньше, что высокие лицензионные отчисления и задатки очень важны, но решающее значение, независимо от предложенных условий, имеет воодушевление фирмы по поводу артиста, доверие, которое она к нему испытывает. Хельмут Фест и его команда верили в Фалько, как и я. На пути к подписанию нового договора была проделана долгая, трудная работа, старому доброму Альфреду Майеру пришлось потрудиться за свой гонорар. Когда речь шла о размере бюджета на производство, снова вставал вопрос: кто поставляет, кто производит песни? Этот вопрос был настолько важным и столько всего за ним стояло, что я его уже просто не мог слышать.

А вот с Кристофером Ламбертом все было ясно. Написанная Робом и Ферди песня Waitin’ for the Night попала в точку, особенно ее оценили в Polydor, где со звездой молниеносно заключили контракт. Сам певец воспринял это как должное, он не ожидал ничего другого. Мы с нетерпением ждали, что он продемонстрирует на первых пробах в Бларикуме. Конечно, до Паваротти ему было далеко, но для рок-баллады голос вполне подходил. Музыка звучала внебрачным ребенком «Джинни» и Emotional, Роб и Ферди словно сами у себя украли идею. Кристофер же лавировал между Родом Стюартом и Энтони Куинном.  Что касается видео, то мы все сошлись во мнении, что снимать должны в Вене ДоРо, так что желание Кристофера лично познакомиться с Фалько запросто могло осуществиться.

Когда с Кристофером выдался перерыв, мне нужно было слетать в Париж и встретиться с Хансом. Тот неспешно возвращался из Лос-Анджелеса в Вену и по пути вместе с Гердом Плетцем на две недели остановился в Париже. Они остановились в тогдашней резиденции St. James, расположенной в отремонтированном дворце на улице Риволи.  Ханс занял консервативно оформленный сьют площадью 200 квадратных метров, полностью выдержанный в белом цвете и выходящий в сад, скрытый от посторонних глаз. Мы с Гердом заняли две небольших «комнаты шофера». Благодаря международному успеху Hong Kong Syndikat Герд был знаком со множеством продюсеров и вообще знал в Париже всех и вся.

Hong Kong Syndikat продали во Франции более миллиона копий своего хита Too Much, Герд был немецкой звездой, которую на родине почти никто не знал, однако в Париже по его следам бегали охотники за автографами. Я намекнул ему, что мы уже сломали голову над тем, кто же будет продюсировать новый альбом, а первый пункт программы Ханса о том, что Й.Х. (Фалько) возьмет производство, его творческую и финансовую сторону, в свои руки, мне совсем не нравился.

Целыми днями Ханс заседал в своем сьюте, Герд приводил ему продюсеров, именитых и не очень. Краткая светская беседа, все очень вежливо, общие слова. Ханс говорил о своей будущей пластинке абсолютно неконкретно. Его былые успехи не нуждались в представлении, но временами он перегибал палку, рассказывая о них. Вечерами после богатого белком  ужина в La Coupole мы отправлялись по клубам города. Ханс держался всю ночью без алкоголя, по-прежнему был очень стройным и нервным.

Через несколько дней мне стало ясно, что беседы с продюсерами для Ханса — способ занять себя, а не попытка решить актуальную проблему. Я пожелал ему и Герду приятного пребывания в Париже и полетел обратно в Мюнхен. Там возник некоторый конфликт, связанный с проектами Bingoboys и Edelweiss. После большого успеха в коллективах наступил разлад, они нормально не функционировали. Кроме того, Ханс намекнул мне, что его счета нуждаются в пополнении. Непростая задача: старый контракт истек, в рамках нового увидеть деньги можно было лишь после того, как начнется производство пластинки, а до этого еще было далеко. Ханс, однако, рассчитывал, что мы с Фредом Майером что-нибудь придумаем.

В середине 1991 года Ханс вернулся в Вену, но делать ему там, в общем-то, было нечего. Не было пластинки, чтобы рекламировать, холодильник оперативно наполнила его мама, немногочисленные друзья разбежались, петь тоже было нечего... Насколько аккуратно Ханс расписал свое будущее в профессиональном плане, настолько же безнадежно все было в его личной жизни. Он мечтал о хотя бы наполовину нормальных отношениях, но мои указания на то, что для этого нужно что-нибудь делать самому, приводили его в замешательство. В итоге мы договорились на неделю съездить к озеру Гарда, в Риву, где мы останавливались раньше, чтобы спокойно все обдумать.

Отель Du Lac с огромным парком прямо на берегу был подходящим местом для того, чтобы укрыться от туристической суеты.  Ханс занял сьют на первом этаже, чтобы было удобнее бегать, мы же с женой не брали с собой кроссовок и разместились в главном здании. Мы встретили Ханса в таком прекрасном расположении духа, в каком еще никогда его не видели. Он больше не был нервным, а, наоборот, очень спокойным, очаровательным, остроумным, к нему вернулось прежнее чувство юмора, и он по-прежнему испытывал жажду деятельности. Я был приятно удивлен. Возможно, думал я, он понял, что перегнул палку и злоупотребил терпением своих близких. В первые дни мы мало говорили о деле, Ханс потихоньку занимался фитнесом и часами рассказывал моей жене о своей длинной поездке, часто — о поверхностности американцев; в этом плане он узнал нечто новое.

В кинге о Джоне Ленноне он вычитал забавный анекдот: тот на вопрос «How are you?» отвечал фразой: «Вас действительно интересует, как у меня дела?» «Я попробовал это несколько раз, но прикол не сработал, американцы напрочь лишены чувства юмора», - жаловался Ханс Марианне.

Ханс больше не взирал как палач на тех, кто употреблял алкоголь, подобно тому, как он вел себя в Марина-дель-Рей. За ужином он заказывал для нас вино и наполнял стаканы, если они были пусты. Особенно его радовало заказывать для нас завтрак. «Чего бы вы хотели и в какое время?» - спрашивал он, а остальное брал на себя. «Tutto completto!*» - объявлял он, и через несколько минут после того, как завтрак доставляли в номер, Ханс звонил нам и спрашивал, действительно ли мы все получили. Постепенно он стал нас беспокоить, и я снова задался вопросом, каким таблеткам мы должны быть благодарны за его столь очаровательное поведение.

Шаг за шагом я рассказывал Хансу об условиях нового договора с EMI, и он воспринимал все их очень обрадованно. Ни слова о том, что вместо пяти пластинок, о которых он мечтал, будет три, ни слова о других основополагающих условиях. Тот факт, что в Кёльне не испытывали энтузиазма по поводу Роберта Понгера в качестве продюсера, также не испортил ему настроения. «Найдем другого», - прокомментировал он с оптимизмом. Я утратил дар речи. Мы договорились с EMI  о том, что лонгплей выйдет только осенью 1992 года, что значило: пока ни малейшего стресса. На единственное неприятное для себя последствие такого решения — никаких денег в ближайшее время — Ханс отреагировал кратким комментарием: «Будь что будет».

Он по-прежнему ежедневно заказывал завтрак, к сожалению, каждый день не хватало какой-нибудь мелочи, например фруктов, яиц, сахара или соли. И все же Ханс был с своем репертуаре. Апогея его «атака очарованием» достигла в день отъезда. Как всегда, он заказал завтрак, все снова было «tutto completto». Затем он постучал в нашу дверь в сопровождении двоих официантов. Нам привезли три сервировочных тележки, и Ханс дирижировал этой процессией. Он анонсировал все то, что нам доставили, и закончил с триумфальной улыбкой: «Можете мне верить, на этот раз все действительно tutto completto». Он собственноручно следил на кухне за тем, как наполняли тележки.

За время нашей многолетней дружбы я еще не видел его столь расслабленным и уравновешенным. Помня все предыдущие срывы и катастрофы, можно было только верить в то, что чудеса случаются. Что же с ним произошло? Я регулярно спрашивал его об этом, и ответ был неизменным: «Ничего, абсолютно ничего. Просто я чувствую себя так, как мне редко доводилось, и очень надеюсь, что завтра это не кончится».

Ханс наконец научился хорошо чувствовать себя без алкоголя, и он с удовольствием платил за это определенную цену, постоянно занимаясь собой. В сауне, фитнес-студии и видеотеке его ценили как как благодарного клиента. Как он рассказывал мне, таблетки он принимал только по ночам, когда не мог уснуть. Я до сегодняшнего дня хотел бы верить в то, что он тогда говорил мне правду, однако испытываю легкие сомнения. Могло ли подобное произойти естественным образом? Я так хорошо прочувствовал его за годы совместной работы, что не был способен до конца поверить во внезапно случившееся чудо, хотя и желал этого. Все же я задавался вопросом, какие пилюли оказывают подобное действие.

Оглядываясь назад, я вспоминаю прежде всего не эксцессы, разрушенные гостиничные номера или его дерзкое поведение, приведшее к определенным последствием. Я помню его во время этой недели в Италии, когда Ханс воплощал собой легкость бытия. К сожалению, мало кто застал его таким.

Сентябрь 1991 года стал памятным месяцем, особенно для Кристофера Ламберта. Со своего ранчо в Техасе он прилетел в Голландию, чтобы там, в Бларикуме, предпринять первые шаги в качестве певца. Я встретил его в амстердамском аэропорту Схипхол. В студии номер один в комплексе Болландов Роб и Ферди уже подготовили микрофон и ожидали нас. Мы отправились туда прямиком из аэропорта. Он оставил свой багаж в студийной комнате отдыха, которую я видел в последний раз перед тем, как нас с Хансом вышвырнул Роб.

Кристофер буквально горел желанием взяться за то, о чем он мечтал еще тинейджером. Он рассказал, что на самом деле хотел стать певцом, а на экран попал почти случайно. Успех Greystoke вынудил его надолго забыть о своей мечте, и тем большее рвение он испытывал сейчас. Горазо более плохие певцы, чем Кристофер, добивались огромных успехов и продавали множество пластинок, а у него еще и был ряд неоспоримых преимуществ: его голос был очень узнаваем и обладал при этом диапазоном в две с половиной октавы.

Горец крался в ночи,  Waitin’ for the Night, в припеве, написанном в «жирной» болландовской манере, и с каждой минутой нам все отчетливее казалось, что у нас на крючке огромный хит. Сам Кристофер был в восторге, песня абсолютно соответствовала его вкусу.

Во время записи Кристофер неоднократно заводил беседу о Фалько. Он находился в той же самой студии, перед тем же микрофоном, рядом с теми же продюсерами. Что же касается Болландов, то те, кажется, напрочь вычеркнули имя Фалько из памяти, тема Ханса Хёльцеля их абсолютно не волновало. Ферди скорее из вежливости по отношению к Кристоферу, поворачивая рычаги на пульте, и абсолютно безучастно время от времени бормотал, что с «его королевским безумием» они не поддерживают ни малейшего контакта.

На следующий день Кристофер полетел в Лондон, чтобы лично похвастаться перед своей женой Дайан и режиссером Карлом Шенкелем собственными достижениями. Пока его первенец собирал аплодисменты от супруги и друзей, мы с Робом и Ферди в Бларикуме проясняли последние детали проекта с Ламбертом. Тема Фалько их действительно не интересовала, и когда я поведал им о том, как мы забавно провели время на озере Гарда и как улучшилось состояние Ханса, они лишь сказали: «Это хорошо для тебя». Спустя четыре недели мы должны были снимать видео на Waitin’ for the Night в Вене, и Кристофер прежде всего радовался тому, что увидит Фалько.

С Хансом мы договорились, что он будет ломать голову не только над текстами, но и над кандидатурой продюсера. Он уже отказался от идеи работать с Робертом Понгером, но не предложил каких-либо новых имен и идей по этому поводу. «Подумай в сторону своих коллег по группе», - предложил я, имея в виду Питера Фивегера и Томаса Рабитча, хороших людей, которые, как и он, жили в Вене, и как свободные продюсеры праздновали свои первые успехи. Однако мое предложение ему было совсем не по вкусу. Как я уже упоминал, отношения между артистом и продюсером — вещь очень специфическая.

У меня нашелся леденец для Ханса, точнее, даже два. EMI, его новая звукозаписывающая компания, которая очень хотела с ним работать, платила ему своего рода аванс, «утренний дар» в размере 500 тысяч немецких марок, официально это назвалось «оплата при подписании»: первые деньги поступали не при начале производства, а при подписании контракта. В подобных условиях ожидания партнеров из Кёльна были очень высоки, они буквально били копытами в предвкушении.

Новость о том, что Кристофер Ламберт приедет в Вену снимать видео с ДоРо, Ханса не особенно заинтересовало. Его не впечатлил и тот факт, что Кристофер был его большим поклонником. Но по крайней мере Ханс во время съемок находился в Вене, так что можно было без проблем организовать короткую фотосессию и встречу, в рамках которой Горец и Сокол пожали бы друг другу руки. Прибыв в Вену, я отметил, что приятная легкость, ощущавшаяся у озера Гарда, покинула Ханса. Он по-прежнему бегал, ходил в сауну, воздерживался от употребления алкоголя и смотрел еще больше фильмов каждый день. Однако он снова находился в клинче со своим собственным миром. Я думаю, Ханс и Фалько опять находились в оппозиции друг к другу.

Я набросал план производства, в котором отметил, что и когда должен был делать Ханс, чтобы подготовить пластинку к назначенному времени. Такой сценарий с обратным отсчетом привел его в ярость. Его ответ погрузил меня в серьезные раздумья: «Так пой сам! Ты что, мало заработал?» На этой почве возникла ссора. В подобные моменты у меня в голове проносились отнюдь не те приятные воспоминания о веселье, радости, гордости. Все самые лучшие впечатления, которые мы испытали вместе, подменялись усталостью, неприятной и парализующей.

Хорошо, что в тот момент я мог отвлечься на более приятные вещи. Ханнес Россахер и Руди Долецаль нашли отличные места для съемок клипа Кристофера Ламберта в июле. Это был глубокий подвал доходного дома в первом округе Вены с глиняным полом и кирпичными стенами; оборудование подготовили и в помещении старой фабрики. В клипе сознательно использовалась эстетика «Горца»: глубокий гараж, молния, плащ, колючий взгляд, полная программа.  Жители Вены испытывали особый энтузиазм по поводу съемок; когда они начались, Кистофер поприветствовал всех — от осветителя до обеспечивающих питание - рукопожатием, и поблагодарил за хорошую работу. «Торпедо-близнецы» ДоРо, как они сами себя называли, и я, не избалованные подобным при работе с Фалько, были приятно удивлены.

Мы с Хансом договорились, что он появится в начале первого съемочного дня, сфотографируется с Кристофером, а потом останется настолько, насколько сам пожелает. Все ждали, но Фалько так и не появился. Фотографов это не особенно расстроило, так как они хотели снять прежде всего Ламберта. Я много раз пытался дозвониться до Ханса, но он пропал. Он не подходил к телефону, притворяясь мертвым. На второй съемочный день я все-таки до него дозвонился, но по опыту знал: это не значит,  что он сейчас объяснит, что случилось.

Так что я просто спросил его, когда он будет. Он ответил, как обычно: я приду через час, нет, через два, я буду вечером, по телефону он болтал то одно, то другое. После окончания съемок ДоРо устроили большую вечеринку в  Plaza Hilton, для которой Кристофер предоставил свой сьют, а через пару часов он должен был улетать. Фалько так и не появился. Кристофер постарался не показывать разочарования и больше не упоминал его имени.

На следующий день Ханс осведомился по телефону, как идут съемки. Моя чаша терпения была переполнена, я не смог сдержаться: «Почему ты опять несешь чушь? Почему ты не пришел?»  По его вопросу я заметил, что его мучает совесть, он осознавал постыдность своего поведения, и моя шумность его раздражала. Через полчаса он был в «Хилтоне» и болтал о кандидатуре новых продюсеров, погоде в Гарс-ам-Кампе, перерасходе энергии майским жуком при пикирующем полете, в общем, он отмалчивался на тему того, почему накануне прикинулся умершим, и придумывал сумасбродные отговорки.

Наконец мои давление и громкость нормализовались, а Ханс заговорил по делу. «Никаких чужих богов рядом со мной», - завил он. Он не собирался вести знакомство с чужим богом.

«Но мы же уже давно обговорили в деталях, что я могу в короткой или долгосрочной перспективе заниматься другими артистами наряду с тобой, и я не понимаю, что за кукольный театр ты устроил!» - я попытался напомнить ему о нашей беседе. Я мог только выразить ему свои соболезнования и улетел в Мюнхен, куда Ханс должен был прибыть на несколько дней позже.

Я не хотел этого признавать, но на самом деле я даже не мог понять его тщеславия. Я рассматривал это как синергию: Кристофер был фанатом Фалько и хотел с ним познакомиться, кто знал, к чему могло привести такое знакомство; совместное фото точно бы никому не навредило, но я недооценил тщеславие Фалько. И как мне надо было организовывать дальнейшие акции, если наш доминантный самец сидел обиженный в углу?

К моменту встречи в Мюнхене волны несколько улеглись. У нас на повестке дня был более важный вопрос: если мы оперативно не найдем продюсеров, срок производства пластинки будет сорван еще на стадии планирования. Кого бы я ни предлагал, Фалько это не подходило. Франк Фариан был слишком далеко, Мородер — слишком коммерческий, французы не понимали его шуток, Мал Люкер не написал пока ни одного хита. В его списке осталось только одно имя: Болланды.

Когда он объявил об этом, у меня во рту пересохло. Я мог представить себе все что угодно, вплоть до квадратуры круга, но подобное нужно было переварить. По поводу сотрудничества Фалько с Болландами у меня осталась одна ассоциация: мы на мокром тротуаре перед студией в Блакрикуме, и оказались там не без повода. Я задал ему вопрос: «Как ты додумался до этих двоих?»

«Я думаю, что они, вероятно, для меня лучшие. Я не уверен в этом на сто процентов, но никто другой не приходит в голову. Они написали мои величайшие хиты, может быть, они смогут это повторить», - объяснил он. Это напоминало не брак по любви, а брак по расчету. В то же время самым успешным артистом, с которым работали Болланды, был Ханс. Они могли неплохо функционировать вместе, однако слишком огромной была гора мусора, сопровождавшая этот австрийско-голландский союз, она выросла буквально до небес.

«Я и пальцем не пошевелю. Если кому-то придется делать первый шаг, то это будешь ты», - растерянно пробормотал я. Ему это совсем не понравилось. Однако я все же дал ему некоторую зацепку. В нью-йоркском «Линкольн центре» уже 15 лет ежегодно проходил весьма популярный фестиваль, посвященный Моцарту. Mostly Mozart было самым известным и успешным мероприятием соответствующей тематики за пределами Зальцбурга и Вены. В Нью-Йорке я заметил фантастический плакат авторства Фернандо Ботеро* — сидящий скрипач в типичном стиле Ботеро. «Раздобудь такой постер, подпиши его, оформи в рамку, снабди длинным письмом и отправь все это в Голландию», - посоветовал я.

Если бы Ханс всегда столь ответственно следовал моим советам, все, возможно, сложилось бы несколько иначе. Я не знаю, что ему пришлось пережить перед тем, как он раздобыл плакат, но то, что он написал, могло растопить любое сердце. Ханс написал на плакате золотым маркером: «Дорогие Роб и Ферди! Номер один в США не может вести в тупик!» Готовя письмо, Ханс как следует порылся в ящике с эмоциями, здесь очень помогла его склонность мазохизму. В итоге в Каноссу из Вены отправилось послание в двести строк.

Две недели спустя из Голландии не поступило никакой реакции, Роб и Ферди упорно молчали, и Ханс уговорил меня позвонить и «очень ненавязчиво осведомиться», как дела. Когда я спросил у Роба и Ферди, получили ли они «реликвии дружбы», те подтвердили, что письмо и картина у них, однако это не было для них достаточным поводом, чтобы раскуривать трубку мира.  Они вполне ясно заявили: «Если Ханс Хёльцель искренен, пусть он сам позвонит нам, договорится о встрече и приедет в Голландию».

Ханс представлял все несколько иначе. Он рассчитывал, что письма будет достаточно. Когда стало ясно, что ему придется действовать дальше, он пришел в ярость и заорал: «Да плевать я хотел на этих сырокатателей!» То, что Ханс сказал дальше, я здесь цитировать не буду. Однако ему пришлось проглотить горькую пилюлю. Целыми днями он оттягивал момент, а потом наконец поднял трубку и набрал номер.

Я не присутствовал при телефонном разговоре. Позже Болланды мне рассказали, что Ханс вел себя так, будто ничего не произошло, и все время ссылался на свое письмо. Он так и не произнес ни слова извинения, вся душевность осталась на бумаге. Спустя еще несколько телефонных бесед мы наконец договорились сесть в Бларикуме за стол переговоров.

1992