Готовя планы на 1988 год, я заметил, что большая часть активности, связанной с выпуском новой пластинки, придется на последний квартал. На то, чтобы подготовить и записать оставшиеся пять-шесть песен, хватило бы трех месяцев. Я указал Хансу, что в этом году выпадет редкая возможность на два-три свободных месяца спрятаться ото всех. Прочь из Вены, прочь из Австрии — неважно, из Вены, Гарс-ам-Кампа или от Вёртезее — везде ему как частному лицу не давали прохода и донимали заголовками о регулярных расставаниях и воссоединениях с Изабеллой. Моей задумкой было не только дать ему на несколько месяцев вернуться в по-настоящему частную жизнь, но и как следует разобраться с алкогольной и наркотической зависимостью. 

Прочь из газет и прямым ходом в клинику — такими были мои требования, и впервые за долгое время мы с Хансом вернулись к обсуждению этой проблемы. Он и сам был в курсе, как обстояли дела в этом плане, и понимал, что что-то нужно делать. После коротких всплесков его общее настроение становилось все мрачнее, стаканы с виски теперь казались наполовину пустыми, и после возвращения из США его активнее, чем когда бы то ни было, терзали сомнения по поводу карьеры.

По пути на многочисленные промомероприятия в США он нередко рассуждал на следующую тему: «Это же странно, что некто, с кем никто не считался, некто, кто не значился в списках, сделал подобную карьеру». На самом деле, его не в отдельные моменты, а постоянно волновало то, что он оказался единственным выжившим из тройни. Эти терзания как-то достигли высшей точки, и он озвучил горький вывод: «На меня мало рассчитывали, значит, меня быстро забудут. Я ведь пришел в этот мир случайно». Я хочу отдельно отметить, что такие мысли, конечно, не оправдывают многочисленные эксцессы Ханса, но именно они часто запускали процесс и их он использовал как извинение своему поведению.

Мы еще раз подумали о том, не поехать ли Хансу в Лос-Анджелес, возможно, на несколько месяцев — помимо прочего во внимание принималось, что там у него мог бы появиться шанс начать все заново и были хорошие условия для лечения, однако эта идея была быстро отклонена. Ханс был четко настроен не уезжать из Австрии, и свои намерения он подтвердил покупкой недвижимости в Гарсе. «Когда ты долго находишься в Америке или мотаешься по миру, ты замечаешь, что тебе не хватает Австрии», - обосновал он свою точку зрения.

Я настаивал на стационарном лечении. Ханс и сам осознавал его необходимость, а в трезвые моменты ему становилось ясно, что на это стоило бы решиться раньше. Серьезным поводом для размышлений стал один случай. Я и Маркус Шпигель ждали его в баре одного известного венского отеля, Ханс опаздывал. Вдруг мы услышали грохот и звон разбитого стекла. Это Ханс, видимо, в большой спешке проехал на своем Pegeout 205 через раздвижные стеклянные двери отеля и остановился практически у барной стойки. Он вышел из машины, абсолютно спокойный, кинул ключи на стойку и поприветствовал нас: «Извиняюсь, что заставил вас ждать, но вот я здесь». В первый момент произошедшее, возможно, показалось очень смешным, однако это было отчетливым предупреждением: ситуация вышла из-под контроля. Даже сам Ханс не мог закрывать на это глаза.

Ранее недостаток свободного времени препятствовал длительному пребыванию в клинике, теперь же этот вопрос наконец не стоял. Однако Ханса волновало другое: ему как знаменитому пациенту не хотелось светиться в частной клинике. Он взял время, чтобы пообщаться с авторитетными специалистами из Австрии, Германии и Швейцарии. Наконец он остановил выбор на клинике неподалеку от Женевы, которую ему рекомендовали сразу несколько врачей. Ему гарантировали большой опыт персонала и сохранение анонимности, мои коллеги также отозвались о ее работниках как об очень корректных и профессиональных. Фалько определенно был не первой и не последней поп-звездой, проходившей там лечение.

В качестве минимального срока пребывания врачи назвали четыре недели, это время Ханс должен был провести в изоляции от внешнего мира, чтобы в результате терапии его состояние стабилизировалось. Я возлагал на его пребывание в клинике большие надежды: это был первый серьезный шаг в данном направлении за долгое время. И как же я был разочарован, когда уже через несколько дней Ханс мне позвонил. Было ясно: он сбежал в Вену. Когда он приехал в гости ко мне в Ингольштадт весной 1988 года, мы договорились пить только минеральную воду. Тем вечером мы наряду с деловыми вопросами и его личной жизнью обсуждали неудавшееся лечение, и он был подавлен как никогда.

«Я постепенно понял, что слишком слаб для того, чтобы позволить оказать мне помощь. Я понимаю, что нужно делать, но у меня не получается. Все хотят мне помочь, а мне просто не удается этого допустить», - печально резюмировал он. Обсуждая с ним его сокращенное пребывание в клинике, я чувствовал, что ему неловко: «Это плохо, я знаю, насколько это было важно, но я просто не выдержал. И теперь мне стыдно за самого себя». Я попытался еще раз объяснить ему важность лечения, а он продолжал реагировать с помощью все того же аргумента: «Вы все правы, объясняя мне это, и мне ясно, что я должен меняться. Я все знаю, но у меня ничего не получается».

Я постарался придать ему мужества и упомянул о коллегах и современниках, которым удалось навсегда или хотя бы на какое-то время справиться с болезненной одержимостью. Он тут же привел контраргумент: «А давай вспомним тех, кто не смог: Брайан Джонс, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Морриссон». Ханс назвал музыкантов, которых относили к так называемому «Клубу 27» - все они умерли в 27 лет. «Ты упустил, что тебе уже тридцать», - я просто попытался его развеселить, вообще я не поддерживал идею «Живи быстро, умри молодым». Мне хотелось, чтобы Ханс почувствовал: не только я, но и все те, кто с ним работает, полностью его поддерживают. «Никто тебя не осуждает и не показывает на тебя пальцем, вот и сам, пожалуйста, не делай этого», - я попытался его замотивировать.

«Ты сейчас говоришь как мой менеджер или как мой друг?» - спросил он печально. Этот оборот речи часто всплывал в ходе нашего сотрудничества, особенно в те моменты, когда у менеджера Борка и друга Хорста могли быть разные интересы. Мы с Хансом старались отделить одно от другого, но в конце концов окончательно потеряли надежду, так как в сомнительных случаях друг всегда побеждал менеджера. В общем, попытка вылечить Ханса от его зависимостей, подготовка к которой заняла три месяца, завершилась, хотя он и сам хотел от них освободиться.

По сравнению с предыдущими двумя альбомами условия работы над пластинкой, которая получит название Wiener Blut, были гораздо приятнее. Болланды могли спокойно работать над песнями, у Фалько было достаточно времени, чтобы реализовать идеи, связанные с текстами, кроме того, Ханс Хёльцель, назначивший сам себя продюсером, очень радовался своему проекту Do It Again. Я не был от него в восторге, но приучил себя выносить песням вердикты лишь после того, как они хотя бы в наполовину готовом состоянии окажутся у меня на столе. Ханс последовал моему совету и привлек Мала Лукера, с которым он вместе работал над Einzelhaft и Junge Roemer, в качестве сопродюсера.

Первой задачей в моем списке было донести до Роба и Ферди, что на альбоме, вопреки договоренности, появится еще одна «не их» песня, и продюсировать ее лично будет Фалько. К моему удивлению, у Болландов возражений не возникло, напротив, они пожелали Хансу успехов в его деятельности в качестве продюсера. Возможно, они не восприняли его инициативу всерьез.

Параллельно с выпуском новой пластинки в ноябре и декабре должно было состояться турне, такова была воля звукозаписывающей компании и артиста. Сам я не был воодушевлен: турне 1986 года еще стояло костью к горле, и мне до сих пор было жалко потраченных на него денег. Когда дошло до планирования турне, Джеки Йедлицки из концертного агентства Марека Либерберга, с которым мы работали два года назад, вежливо поблагодарив, отказался в нем участвовать — видимо, его воспоминания о предыдущем опыте тоже были слишком яркими. Вместо него мы взяли в команду Хермйо Кляйна, вместе с которым занялись планированием концертов в Германии, Австрии и Швейцарии. «Тестовое» выступление мы решили провести в Ольденбурге — этот город показался идеальным по соотношению инфраструктуры и издержек, кроме того, совсем недалеко от него расположен большой Гамбург. В общем, в теории были все предпосылки для успешного сотрудничества.

Когда мы получили из Голландии первые демо-записи, Фалько снова затянул старую песню. Он начал брюзжать с особым усердием, предложенные композиции он охарактеризовал как «последнее дерьмо». Заявление «Пусть сами поют эту дрянь» на общем фоне можно было назвать похвалой. Мне казалось, что на машине времени мы вернулись в прошлое. Я так надеялся, что на этот раз подготовка пластинки пройдет гладко, но ничего не менялось. Я вспоминал, как Ханс сначала воспринял «Амадеуса», и ничто не могло заставить меня сдвинуться с намеченного курса, я продолжал работать посредником между Веной и Бларикумом.

Ханс окунулся в продюсирование с огромным воодушевлением. Все, кто застал его в гамбургской студии Star на Хёйсвег, ранее принадлежавшей Telcdec, не могли поверить глазам и ушам. Мал Лукер и Луис Родригез, съевшие собаку в этой области, недоверчиво покачивали головами, наблюдая за Фалько. Он сидел перед пультом с многими сотнями кнопок и ощущал себя Джорджем Мартином, Франком Фарианом и Джорджо Мородером в одном лице. В темных очках из сигаретой во рту он раздавал многочисленные указания, половину которых, кажется, и сам не понимал. Он все превращал в настоящую борьбу. То, что можно было сделать за секунды, усложнялось до бесконечности, даже установка микрофона становилась в целой процедурой.

Постепенно юмористический эффект пересилил раздражение, и к вечеру все мы у пульта покатывались со смеху. Плавно и сам Ханс понял, что он несколько перебарщивает. Но Ханс не был бы Ханом, если бы он не извлек этого обстоятельства позитив. «Теперь я знаю только то, что ничего не знаю», - резюмировал он. Он пригласил всех нас на ужин в Petit Delice, извинился и пообещал, что больше никогда в жизни не будет заниматься продюсированием. Весь вечер он искренне смеялся над собой и своими продюсерскими потугами.

Мал и Луис как следует взялись за номер и подключили к его записи сливки гамбургского музыкального общества: Детлеф Ресхёфт, Нильс Туксен, Матс Бьорклунд и Тисси Тирс занимались фонограммой, Виктория Майлз и Фреда Гудлетт обеспечили бэк-вокал, да и сам Мал приложил руку. В 60-х он в качестве музыканта входил в коллектив The Smoke и успешно выступал с композицией My Friend Jack, а позже сделал сенсационную карьеру как инженер и продюсер. Сейчас он обитает в калифорнийской долине Наппа в качестве личного звукового гуру при Джордже Лукасе. Настоящий деликатес поджидал всех участников процесса на следующий день. Сеймур Штайн подкинул идею, которую Мал и Ханс приняли с восторгом. Она заключалась в том, чтобы усилить индийские мотивы, и без того слегка заметные в Do It Again. Луис себе чуть палец не стер, вызванивая индийских музыкантов, чтобы те прибыли в студию с национальными инструментами.

Ровно в 14 часов во двор въехал микроавтобус, из которого вышли трое музыкантов, закутанных в белое. Асим Саха должен был играть на табле и тамбуре, Камалеш Маитра — на сароде, табле таранг и тамбуре, и Громер Кхан — на ситаре. Мужчин, которым на троих было не меньше двухсот лет, сопровождали две музы не сильно моложе. Они взяли на себя функции роуд-менеджеров. Перемещаясь маленькими шажками, они перетащили все оборудование в студию, расстелили умопомрачительные ковры и раскидали подушки. Луис начал расставлять для музыкантов микрофоны и инструменты, а господа тем временем расположились в комнате отдыха, курили и беседовали. 

Минуту за минутой мы зачарованно наблюдали за происходящим через студийное стекло и по очереди заглядывали в комнату отдыха, чтобы не упустить ничего из этой процедуры. Когда трое господ наконец поднялись со своих подушек и, тихонечко бормоча, начали готовиться к работе, музы зажгли ароматические палочки. Они держали по сладко пахнущей палочке в одной руке, а в другой у них были веера, которыми они обмахивали своих господ и повелителей. Я пошутил, что и Хансу как певцу не помешал бы такой сервис, однако он и все прочие, находившиеся у пульта, и без того притихли. Только Мал Лукер хитро улыбался: его мама — индианка, и он, кажется, был хорошо знаком с подобным.

Когда Луис около 17 часов поинтересовался, когда мы сможем начать, ситарист вежливо, но твердо на ломаном английском объяснил, что им троим еще нужно время на то, чтобы как следует настроиться, и попросил о терпении. Дамы продолжали махать, господа напряженно ворчали. Болливуд встретился с гамбургским Эймсбюттелем*! Час спустя дела сдвинулись. Индийские рокеры-ветераны сообщили о готовности. После этого прозвучало изречение, которое мы вспоминали и годы спустя. Луис объявил: «Запись пошла», и вдруг лидер группы, игравший на ситаре, закричал: «Стоп! А что мы играть-то должны?!» Звучало это, впрочем, вполне вежливо. Под впечатлением от их эффектного появления мы просто забыли рассказать индийским музыкантам, что они вообще должны играть!

А дальше случилось чудо: Луис за пять минут объяснил, что от них требовалось, а именно мы хотели от них импровизации, которая сделала бы композицию ярче и атмосфернее, и запустил фонограмму. Музыканты сдержанно прослушали ее, пока благовония продолжали дымить. При втором прогоне музыканты начали играть, и делали это так, будто никогда в своей жизни не играли ничего кроме Do It Again. Мы не могли закрыть рты: никто их нас еще не испытывал подобного. Они играли настолько совершенно, что хватило одного дубля, а мы тем временем продолжали растерянно стоять возле пульта, потеряв возможность говорить. Наконец Ханс ринулся к музыкантам, переобнимал их всех и муз тоже, и щедро одарил комплиментами. В такие моменты он был сердечным и открытым парнем, даже не пытавшимся сдерживать чувства.

Подобные «магические моменты» происходят крайне редко, хотя в музыкальном бизнесе любят о них рассказывать. Нам всем очень повезло пережить подобный опыт, присутствовать в студии, лично видеть и слышать это чудо и в нем участвовать. Слушая Do It Again, даже непосвященные наверняка ощущают энергию и стремительность, вложенные тремя индийскими музыкантами в эту композицию.

А вот в голландском Бларикуме никаких «магических моментов» не было. Фалько и Болланды приступили к работе обыденно. Приветствие было кратким и не особенно сердечным, стороны были хорошо знакомы друг с другом, «большой взрыв» должен был произойти сам собой. Предложенные песни по уровню соответствовали Falco 3 и Emotional, ожидания, возложенные звукозаписывающей компанией, были огромны, особенно после короткого интермеццо с Гюнтером Менде и Кэнди ДеРуж.

Ханс осознавал коммерческую мощь Wiener Blut, Falco Rides Again, Untouchable, Tricks, Garbo и Satellite to Satellite, но на его вкус эти песни были слишком гладкими, слишком выверенными. Тут следовал вопрос от Болландов: а что ты хочешь на самом деле, каково твое видение, что бы ты хотел услышать? Ханс не мог дать ответа, потому что он сам не мог определиться. В Вене его все чаще упрекали в том, что он выгорел, что он лишь копия самого себя, что он больше не оригинален и движется к тому, чтобы стать карикатурой. Это причиняло ему боль, но заодно и мотивировало. Я покажу вам, что крылось за его тогдашней манерой держать себя.

Ханс хотел сделать Изабелле приятное и взял ее с собой в Голландию — мы это уже проходили, но он не был способен учиться на своих ошибках. Идея была плохой, что стало очевидным во время записи, впрочем, виновата была не Изабелла, а ситуация в целом. Мы разместились в отеле Jan Tabak, который был далеко не так хорош, как резиденция «Винкевеен», где мы останавливались пару лет назад, зато близко к студии. Пока Ханс добросовестно пел в студии, Изабелла смертельно скучала в отеле. У нее не было ни машины, ни компании, так что ее состояние неудивительно: я бы тоже не хотел провести отпуск в подобном месте.

Ханс несколько раз в день звонил в отель, чтобы узнать, как там Изабелла, и она честно говорила ему: «Мне скучно. Когда ты приедешь?» Это вызывало у Ханса досаду и расстройство и провоцировало развитие конфликта там, где его не должно было быть. Болланды намекали, что ему следовало бы больше времени проводить в студии, а не в отеле, и поднимали вопрос, зачем он вообще притащил с собой Изабеллу. Этот вполне резонный вопрос приводил в ссорам между Голландией и Австрией, которые давно назревали, и мне приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы держать все под контролем.

Наконец Изабелла улетела в Вену, чем очень огорчила Ханса, но два дня спустя вернулась назад, и цирк начался по новой. За ссорой следовало примирение, которое несколько часов спустя могло снова обернуться скандалом... А я несколько раз в день выходил на воздух, чтобы прийти в себя и успокоиться, но это удавалось все с большим трудом.

Нервы всех участников были изрядно истрепаны, все происходило в худших традициях, плюс к тому Ханс начал игнорировать расписание: он приходил когда хотел и уходил когда хотел, он мог валяться в постели с Изабеллой, не в состоянии подняться, или же они ссорились до такого состояния, что разъезжались по разным номерам... Множество раз мы откладывали фотосессию: Ханс был слишком вялым и опухшим для обложки.

Апогей случился, когда Ханс незадолго до рассвета постучал ко мне в комнату, схватил меня за рукав и со слезами на глазах потащил за собой: «Пошли скорее, иначе случится беда». Я зашел в его номер, который походил на поле боя. Изабелла сидела на краю ванны и всхлипывала, Ханс опустился на ковер и зарыдал. Он с трудом объяснил мне, что произошло: они ссорились, аргументы иссякли, он распустил руки, а она стала защищаться. Это подтверждали полученные обоими травмы.

Я заказал такси на ресепшен, посадил Изабеллу на переднее сиденье, мы с Хансом сели сзади, и я попросил водителя, чтобы он отвез нас в отделение неотложной помощи. По пути эти двое снова начали ссориться, но я уже не мог этого терпеть и попросил обоих, чтобы они заткнулись. Помогло это только наполовину. Наконец я остался один в зале ожидания больницы: Ханс и Изабелла были единственными пострадавшими, прибывшими с сопровождением. Я сидел на серой скамейке в отделении неотложной помощи больницы чужого города и прекрасно знал, почему я здесь оказался, но я не хотел этого знать. Перед моими глазами пронеслись события последних лет, словно фильм, прокрученный на быстрой скорости. А в титрах всплывал вопрос: как долго я еще выдержу с Хансом?

Мы с ним записали всего четыре пластинки, и каждый раз я надеялся, что все пройдет нормально, по крайней мере без катастроф, и ни разу этого не удалось, но с Wiener Blut мы вышли на новый уровень. Запас толерантности у Болландов и всей студийной команды был исчерпан. Для Ханса ничего не значило, что они вытащили его из неразберихи с продюсерами, он относился к ним как к лакеями и становился все более неконтролируемым. Алкоголь, наркотики, психотропные вещества, безумные отношения с Изабеллой грозились все похоронить. Как-то утром я был близок к тому, чтобы, крича, покинуть студию, но вместо этого убедил Ханса прогуляться в просторном парке позади отеля. Мы поступали подобным образом регулярно, употребляя слова «пойдем прогуляемся» вместо «нам срочно нужно поговорить».

За последние дни у меня накопилось столько злобы и разочарования, а дипломатические попытки столько раз терпели крах, я был в ярости из-за того, что снова привлек к работе Болландов, а артист ежедневно пытался растоптать хрупкий мир. Ханс своим не очень надежным, но зато чувствительным сенсором уловил, что мое понимание подходит к концу, так что он позволил мне высказаться: «Если ты не станешь хотя бы наполовину нормальным, я завтра уже улечу в Мюнхен, и ты будешь сам со всем разбираться и увидишь, к чему это приведет, - начал я весьма спокойно. - Отправь Изабеллу обратно в Вену, работай в студии 12 часов ежедневно и не начинай пить до 8 вечера».

«Хорсти, это звучит сурово!» - возразил он, однако тут же ощутил, что я настроен серьезно. Все, что копилось в последние недели, вырвалось наружу, и я перешел на крик. Я обрушил на него поток ругательств, и чем дольше я кричал, тем больше раздражающих факторов приходило мне в голову. Я пошел в неведомую доселе вербальную атаку, не сдерживаясь и не щадя его уши. Кажется, я бушевал полчаса, а потом просто молча развернулся и ушел, так и оставив его стоять. Очевидно, он был настолько шокирован моей спонтанной атакой, что смог только очень робко пробормотать традиционное «Я постараюсь исправиться».

Вечером того же дня была назначена фотосессия. Ханс, скучая, позволил заснять себя в холле отеля сидя, стоя, с бас-гитарой и без бас-гитары, и когда все практически было готово, у него возникла идея сфотографироваться вместе с Изабеллой. Возникла странная ситуация: Изабелла уже практически выехала в амстердамский аэропорт, и тут ей пришлось позировать фотографу вместе с Хансом Хёльцелем. По его настоятельному желанию общее фото поместили на заднюю сторону обложки. Фотография чаще рассказывает больше, чем слова, эта картинка рассказывает всю историю.

Ханс придерживался озвученных мной требований, тем не менее это не принесло особых подвижек. Создавалось впечатление, что Роб и Ферди теперь особенно тщательно концентрировались на вступлениях и завершающих фрагментах песен — при предыдущих записях на них великодушно махали рукой, а вот теперь они работали над ними особенно аккуратно и педантично, чувствуя себя хозяевами положения. Чтобы выпустить пар и разрядить ситуацию, я устроил перерыв в записи на несколько дней. Мы с Хансом смогли на выходные съездить в Схевенинген к морю.

Во время работы над Falco 3 мы с Хансом уже ездили на день в Схевенинген — сонный (надеюсь, голландцы не обидятся) пригород Гааги. Тогда мы перекусили в отеле Kurhaus и отправились на несколько часов гулять по побережью Северного моря. Море и волны уже помогали нам прочистить головы, и именно за этим мы снова вернулись туда. Мы опять разместились в отеле Kurhaus. С его балкона открывался такой потрясающий вид на море и длинный пирс, что можно было подумать, будто мы находимся в Брайтоне или Санта-Монике.

Ханс в тот день не выпил ни капли алкоголя, очень расслабленно мы спустились по лестнице на пляж и побежали вдоль моря в южном направлении. Я уже много раз переживал с ним подобные ситуации, глупее всего сейчас было бы читать ему сейчас нотации или задавать вопросы. Прошло около 15 минут, которые воспринимались как целый час, и тут он вдруг остановился, снял темные очки и, уставившись в песок, спросил: «Почему мы не поехали сюда раньше?» На это можно было бы выдать целую связку ответов, каждый из которых в отдельности был бы верным, но все вместе в этот момент они не имели особого смысла. В работе с Хансом всегда было важно не заваливать его аргументами, перспективами и упреками, а объяснять ему вещи в целом, демонстрировать подоплеку происходящего. Дискуссия обычно завязывалась с серьезной задержкой. Однако лучше всего было, когда Ханс сам доходил до понимания фактов и проблем. Именно это сейчас и произошло на пляже Схевенингена. Впервые за долгое время Ханс трезвым — без алкоголя и лекарств — оказался лицом к лицу с ситуацией. Я позволил ему высказаться, и он пояснил: Ханс сожалеет о том, как Фалько преподносит себя миру, он понимает, насколько позорны его нападки и выступления, но при этом он признает, что сам перед собой бессилен. Он говорил, что сожалеет из-за того, как он обращался с людьми, которые работают с ним и для него. Однако я понимал: в этот момент он действительно думает так, а через 24 часа все может быть совсем иначе. Сейчас у Северного моря он видел себя словно на экране, понимал ситуацию в целом, на некоторое время заключил с собой мир и без лишних эмоций мог говорить о своем состоянии и своих мыслях. Я знал эти редкие моменты и концентрировался на том, чтобы его слушать, так как любые вопросы сейчас могли все испортить.

Мы сменили направление, кажется, сами не заметив, мы забежали слишком далеко. И с каждым шагом Ханс все больше раскрывался, рассказывая, что его беспокоит, занимает, напрягает. Дело было не в продажах Emotional и не в связанных с ними трениях с участниками процесса, и не в неудовлетворительных результатах пластинки в США и Англии и в нападках в Австрии по этому поводу. Прежде всего его беспокоила и выбивала из колеи ситуация с Изабеллой и дочерью. Он всегда хотел семью, теперь у него были женщина и ребенок, достаточно денег, чудесный дом в Гарс-ам-Кампе, почти готовый роскошный пентхаус в Вене, и тем не менее он был несчастен, он спорил с Богом и с миром. «Мне плохо с Изабеллой, но еще грустнее, когда ее нет рядом, иногда я очень скучаю по Катарине Бьянке, но потом хочу снова остаться один. И как, по-твоему, можно выстроить разумные отношения?» - обрисовал он свою ситуацию.

Из предыдущих бесед я знал, что, хотя мама и бабушка, воспитывая Ханса, окружали его любовью и заботой, ему недоставало отца. Алоис Хёльцель ушел из семьи в 1968 году, и только к вручению «золота» за Junge Roemer отец и сын снова начали сближаться. По словам Ханса, они с Изабеллой ночи напролет обсуждали тему семьи. Нет сомнений, что под конец дискуссий говорил скорее «Джек Дэниелс», чем Ханс Хёльцель.

«Хорсти, как ты думаешь, станет лучше, если я женюсь?» - неожиданно спросил он. Не сказать, чтобы его идея меня удивила, он регулярно говорил о своем желании иметь семью и детей, а быстрая карьера на какое-то время помешала его исполнению, вероятно, как и его личные качества. Ханс ожидал, что свадьба перенесет его в состояние, недостижимое в реальной жизни, он находился в поисках чуда, абсолютного и невинного счастья из сказки, того, чего ему так не хватало в действительности. Мне было ясно, что они об этом уже говорили с Изабеллой, идея не возникла сейчас просто так на пустом месте. Я рассказал ему о парах из своего окружения, которые были счастливы без штампа в паспорте, и об официальных супругах, которые страдали от одиночества. «Это не дает никаких гарантий, в конце концов, вы сами должны решить, насколько это разумно и практично. Я бы очень, очень основательно взвесил все «за» и «против». И если вы все-таки решитесь, пожалуйста, только с надежным брачным контрактом», - посоветовал я.

Тема свадьбы также была господствующей во время ужина в отеле. Отмечу, что мать он пока не посвящал в свои размышления. «Это бы ее не особенно порадовало», - сказал он. Чем больше он говорил о свадьбе, тем яснее становилось, что он хочет не легализовать отношения, обеспечить внебрачному ребенку полную семью, а просто стремится оказать любезность Изабелле. «Жена Фалько» звучит совсем не так, как «подруга Фалько», с повышением статуса Изабеллы он будет испытывать с ней меньше стресса — такова была его логика. Она выйдет не за Фалько, а за Ханса Хёльцеля — такова была моя логика.

Когда на следующий день мы снова наворачивали круги по пляжу, стало ясно, что у Ханса уже есть конкретные соображения на тему того, как Фалько должен жениться. Он не хотел «правильной» свадьбы, он хотел свадьбы для Изабеллы. Помпезной церемонии на глазах у всего мира в венском соборе Святого Штефана не будет, все пройдет скромно и быстро, практически мимоходом. «Лучше всего в Лас-Вегасе, никто к этому не примажется, а мы будем женаты», - таков был его план.

Мои советы не торопиться и дать себе время все хорошо обдумать помогали мало — он уже принял твердое решение, вероятно, во время одной из ссор он дал ей обещание и теперь хотел или был должен его выполнить. Я не стал щадить новоявленного жениха и озвучил ему свое мнение: «Вы разведетесь в течение года».

Продолжение этой истории известно: 15 июня 1988 года Изабелла и Ханс вылетели через Франкфурт и Лос-Анджелес в Лас-Вегас. «Люфтганза», первый класс, пятый ряд, места H и K, все согласно девизу Фалько: «Или первый класс — или никакой». Цена каждого билета - 9580 немецких марок. Вечером 19 июня они сочетались браком в Лас-Вегасе. Случайность или умысел: заключенный там союз так и не был легализован австрийским загсом.

Вскоре после возвращения домой Ханс понял, что кольцо на пальце ничего не изменило: рутинные ссоры, воссоединения и расставания начались по новой. Ханс рассказывал мне только самое важное, то, чего нельзя было утаить: он помнил мой прогноз насчет жизнеспособности его брака. В тексте песни Read a Book он затронул свои отношения с Изабеллой:

Однако желание разбилось о реальность: эти отношения терпели грандиозную неудачу, ни Катарина Бьянка, ни свадьба в Вегасе ничего не меняли. Ханс старался работать над отношениями, но его эмоциональные возможности были ограничены. При его красноречии, ярких заявлениях и надменности он мог быть отъявленным молчуном, несмотря на большое взаимное притяжение между двумя людьми они отталкивали друг друга. 

Ханс продолжил студийную работу над Wiener Blut без энтузиазма и с большим количеством алкоголя. Печальный апогей истории не заставил себя ждать. В студии Болландов в Бларикуме мы ожидали микс Wiener Blut, со студийным оборудованием возникли некоторые сложности. Ханс и я устроились в комнате отдыха, он отчаянно пил и курил, я пытался общаться по телефону, но он все время меня отвлекал. Лежа на диване, он ругался в голос по поводу Голландии и «сырокаталей» и озвучивал личные нападки на Роба и Ферди. Он все больше входил в раж, ругался все яростнее и наконец швырнул стакан виски в стену. Я как раз говорил по телефону, когда в комнату как шаровая молния ворвался Роб, вцепился Фалько в руку и потянул его с дивана. У меня возникло впечатление, что у обычно мягкого Роба в этот момент внутри взорвалось все, что накопилось за предыдущие годы.

Он протащил Фалько через комнату в направлении выхода, открыл дверь и вытолкнул его со всей силы на тротуар. С абсолютно красным лицом Роб вернулся в студию, увидел чемодан Фалько от Луи Виттона и его солнечные очки, схватил их и снова выбежал на улицу. Он швырнул чемодан и очки в направлении артиста, сопровождая это словами о том, что он больше никогда, никогда не хочет его здесь видеть. Зайдя в комнату отдыха, Роб, все еще ослепленный яростью, увидел меня и тоже потащил к выходу. Я едва успел схватить сумку — и вот я уже сидел рядом с Хансом на тротуаре. Его очки валялись на маленькой клумбе перед дверью, чемодан, измазанный землей, - в канаве. Ханс сидел, курил и продолжал ругаться. Мне потребовалось несколько минут, чтобы осознать произошедшее. Впервые в жизни меня откуда-либо вышвырнули. И вот теперь я сидел в Бларикуме на улице под дождем рядом с пьяным Фалько. Я не знал, злиться мне или стыдиться, но чувствовал, что внутри кипит ярость.

Я дошел до бара на углу и попросил у хозяев заказать такси. Я дождался его у студии, не жалая обмениваться с Хансом ни единым словом, сел в машину и уехал в отель, даже не думая о том, как будет добираться Ханс. Я ушел в свою комнату, желая раствориться в воздухе. Вечером позвонил Роб и извинился лично передо мной, объяснив, что поведение Ханса настолько переполнило его терпение, что он потерял контроль и заодно сорвался на мне. Он все еще был крайне разъярен по поводу Ханса и выразил сожаление, что не отказался от работы с ним намного раньше. Его заключение было следующим: «Мы отправляем готовую пленку в Гамбург, а ее копию — в Мюнхен. И мы не хотим ни видеть артиста, ни слышать о нем».

Когда я дома в Ингольштадте распаковывал чемодан, жене стало ясно, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Я рассказал ей о произошедшем очень схематично, так как возвращение к теме было для меня болезненным. «Если что-то больше не складывается, это нужно отпустить», - сказала она с чувством. Она была права, я же находился во внутреннем раздоре. Я замечал, что ответственность за Фалько вступила в конфликт с моим инстинктом самосохранения. Это противоречие существовало, его нужно было обсуждать, оно терзало мня с различной интенсивностью, и я больше не мог закрывать на него глаза.

Этот инцидент встал между нами с Хансом, у меня не было сил и желания обсуждать с ним случившееся, я не хотел вспоминать о произошедшем. И я должен был признаться самому себе, что больше не испытывал желания продолжать работу с ним, я плавно начал думать о будущем без него. Мы с Хансом никогда не обсуждали произошедшее в Бларикуме, ни во время, ни после окончания нашего сотрудничества. В длинном телефонном разговоре за два года до смерти он спросил меня, продлилась бы наша совместная работа дольше, если бы мы тогда не вылетели из студии. Я тогда не смог ответить, ответа на этот вопрос нет у меня и сейчас.

После того, как нас вышвырнули из студии, я отдалился от Ханса, но над грядущей пластинкой надо было работать. Когда я получил готовый материал, стало ясно, что Wiener Blut станет первым синглом. Это песня не была вершиной творчества Фалько, однако ничего лучше у нас не было. Добротная поп-музыка, не более того. Текст был подогнан под Вену, покупателям пластинки за пределами Австрии потребовался бы перевод.

В Германии лонгплей вошел в первую десятку, в Австрии поднялся на второе место, и все же реальные успехи отставали от ожиданий. Особого прорыва не было. Таким образом, прогнозы на турне стали неблагоприятными: плохие продажи пластинки означают недостаточные доходы от билетов. Мы решили в экстренном темпе выпустить Satellite to Satellite в качестве сингла, и королева промоушена Teldec Бигги Хамер договорилась о выступлении с этим номером на шоу Wetten dass?. Люди с немецкого телеканала ZDF подготовили фантастические декорации. Несмотря на неблагоприятные обстоятельства, Фалько, а также Герду Плетцу, удалось написать для  Satellite to Satellite заковыристые строки:

Обычно я стоял рядом с Хансом за кулисами и мы вместе ждали его выхода, однако в Бремене эта традиция была нарушена. Столько всего произошло, разочарование из-за инцидента в Бларикуме еще не забылось. Я наблюдал с некоторого расстояния, как Ханс ожидал своего выхода рядом с нервным Филом Коллинзом, который выступал за 20 минут до него. Мощное промо не помогло: с синглом ничего не вышло, радиостанции его игнорировали. Рекламная кампания не изменила того, что билеты продавались паршиво, так что нам не оставалось ничего другого, кроме как отменить турне.

Когда это решение было принято, репетиции перед концертом в Ольденбурге уже шли полным ходом. Состав музыкантов был практически таким же, как во время турне 1986 года. Выступление должно было состояться 3 декабря 1988 года в рамках мероприятия Северогерманского радио. Гонорар был роскошным, мы все уже находились на месте, так что решили все-таки провести это единственное выступление. Из 22 запланированных концертов остался только один, и Ханс написал в своем блокноте: «Вчера ты был на коне, а сегодня — с пронзенной грудью». Я не воспринимал случившееся как  ранение навылет, но то, что мы оказались в очередной низшей точке, отрицать было нельзя.

Но как обычно, когда речь заходила о катастрофе и никто не поставил бы и пфеннинга на замечательный концерт, Ханс задал всем жару: Фалько вышел на сцену и привел зал в полнейшее воодушевление. Он не показывал ни малейшей толики фрустрации и разочарования, выступление было фантастическим, и 100 минут подряд его обожали все и вся. Двумя часами позже он сидел в гримерной. Уставший, измученный, он не был способен ни на что реагировать, даже его любимый «Джек Дэниелс» не вызывал никаких эмоций. «Как ты думаешь, я еще буду падать или уже в глубокой жопе?» - спросил он у меня, и я не стал скрывать истину: «Под нами еще достаточно пространства, но все в твоих руках».

В отеле ко всему прочему мы стали жертвами журналиста, который уже несколько месяцев преследовал нас, желая поговорить на тему СПИДа. Ответственный сотрудник журнала Pop/Rocky подкараулил нас в этот вечер, и Ханс решил покориться судьбе. Он согласился на беседу, устало и без сил отвечая настойчивому «сыщику». Наконец тот добрался до своего главного вопроса: «Господин Хёльцель, каково Ваше персональное мнение по поводу темы СПИДа?»

«О СПИДе не говорят, СПИДом болеют», - ответил измученный Ханс. Крепкий табак конца восьмидесятых... Этот ответ надолго запомнился и добавил мне работы. Ханс своими словами спровоцировал бурную реакцию общественности, хотя на самом деле его просто разнервировал навязчивый журналист. В предыдущие годы он много раз затрагивал эту тему в интервью спокойно, без преувеличений и преуменьшений. В общем и целом, «классический Фалько»...

Тем временем австрийская журналистка Конни Бишофсбергер подготовила к Цюрихской всемирной неделе замечательный портрет Фалько. Ее первое впечатление было таким: «Я бы не хотела больше иметь дело с этим надменным циником. Он мне неприятен». Когда они познакомились ближе, ее мнение изменилось: «Я ранее не встречала ни одного человека с такой огромной разницей между его «я» и тем, кем он является на публике. Даже черты его лица менялись со сменой роли. Чем дольше я знала Ханса Хёльцеля, тем сильнее для меня открывалась его мягкая, ранимая, сентиментальная сторона. Однако были еще вечера, когда к нему было просто не подобраться, потому что он ускользал в образ крутого Сокола».

1990 

1992