Предисловие  

1981  

1982  

1983  

1984  

1985   

1986 год начался с сенсации, громкой, как пушечный залп. В начале января Ханс и его глубоко беременная подруга Изабелла отдыхали с друзьями на Виргинских островах, а «Джинни» тем временем за три недели вознеслась на верхушку немецких хит-парадов. Было распродано 2,5 миллиона экземпляров, что сделало этот сингл одним из самых успешных в музыкальной истории Германии.

В скором времени мне поступил звонок, содержащий ряд упреков. Обвинения были серьезными: прославление сексуального насилия, похищения человека, изнасилования, приведшего к смерти! И все это в связи с песней «Джинни», треком длиной в 5 минут 15 секунд, вошедшим в альбом Falco 3, который вышел на рынок еще в октябре 1985 года. Тогда текст никого не взволновал, а вот теперь, после выхода сингла, песня привлекла всеобщий интерес, ее постоянно крутили радиостанции, и слушателям она очень нравилась. Неожиданно вокруг нее возникла дискуссия на повышенных тонах, в которую каждый хотел вставить свое веское слово. Ее строк хватило для того, чтобы превратить образованных и здравомыслящих жителей центра Европы в фанатичных защитников морали, нравов и приличий.

Текст — если читать его сегодня — кажется неконкретным, как гороскоп: все возможно, однако ничего определенного. Тогда, вероятно, совпали два условия, что поголовно взбудоражило доморощенных защитников морали. Во-первых, тревожная, пугающая интерпретация Ханса. Тот, кто так пел, мог совершить преступление, заслуживающее наказания. Вместе с видео от Руди Долецаля и Ханнеса Россахера получалась мрачная, пугающая комбинация, и картинка помогла предположениям трансформироваться в уверенность.

С каждым днем дискуссия становилась все более напряженной, пока наконец не привела к бойкоту на радио. Его предводителями были Дитер Томас Хек и Томас Готтшалк, когда как многие другие радиоведущие по-прежнему продолжали ставить композицию. Медиасообщество пережило раскол: бойкотирующие и сторонники композиции занимались перетягиванием каната, дискуссия перерастала в обсуждение цензуры в СМИ. На то, что большинство зрителей не понимали, почему вокруг песни возникла такая шумиха, и просто хотели ее слушать, всем было наплевать. И факт остается фактом: обоснованных доводов для того, чтобы упрекать песню в том, в чем ее упрекали, не было, их не смогли найти ни психологи, ни психиатры. 

Высшей точки дебаты достигли 14 января 1986 года. В выпуске тележурнала  Heute, вышедшем в эфир в прайм-тайм, в 21:45, был показан 70-секундный отрывок из клипа, и ведущий Дитер Кронцукер очень жестко раскритиковал Фалько и песню. У этого были свои весьма печальные основания: дети Дитера Кронцукера в 1980 году были похищены в Италии. Он и его реакция вызвали огромный скандал, последствия которого были следующими: продажи сингла дополнительно подскочили, после телепрограммы стало продаваться по 90 тысяч с лишним экземпляров в сутки.

Даже в самых смелых мечтах я не мог рассчитывать на такой замечательный подарок в виде «бойкота». Подобный маркетинговый инструмент эффективен во многих отраслях. Конечно, и безо всяких бойкотов песня стала бы номером один, однако это счастливое стечение обстоятельств здорово нам помогло и в конечном итоге именно оно ответственно за огромную выручку. 

Мы сразу понимали, что сочетание интерпретации Фалько с видео было провокационным, но то, что эта вещь вызовет такую огромную волну, мы представить не могли. Может, на рынок вышла какая-то другая версия «Джинни», которую мы не знаем, или с нами просто сыграли злую шутку, думал я временами. Теперь была наша подача: мы перехватили инициативу и решили отреагировать на бойкот, подогрев дискуссию. Для этого мы разработали собственную стратегию: Teldec по моей инициативе напечатал два миллиона наклеек и распространил их по всей Германии. Надпись на них была краткой и емкой: «Джинни жива!»

Раззадоренный и несколько самонадеянный из-за всего происходящего, я пришел к мысли о трилогии. Мы поведали всему миру, что «Джинни» задумана как история из трех частей и на следующем релизе Фалько будет продолжение. Это ничуть не успокоило сторонников бойкота, а, напротив, подогрело дискуссию вокруг темы.  

Ханс, находившийся на Виргинских островах, знал об этой шумихе совсем чуть-чуть. Вернувшись из отпуска, он отправился во Франкфурт, чтобы принять участие в телесъемке, и то, что он увидел у отеля «Интерконтиненталь», заставило его изумленно тереть глаза. Перед входом протестовали две сотни рассерженных женщин — участницы митинга, организованного франкфуртскими католиками. Они забросали бедного Ханса тухлыми яйцами. Таким образом он на собственной шкуре почувствовал отголоски дискуссии вокруг Джинни. Он об этом особенно не распространялся, но все-таки был слегка горд тем, что песня наделала столько шума.

Когда я вел в Нью-Йорке переговоры о новом контракте, а именно 13 марта 1986 года, Фалько пережил рождение Катарины Бьянки. Ханс и Изабелла неделю перед родами провели в отеле Panhans в Земмеринге, пригороде Вены, и с первыми схватками поехали в венскую частную клинику Золотого креста. Вечером, в восемь часов десять минут, Изабелла произвела на свет свою дочь, и Ханс находился рядом. Он перерезал пуповину, искупал новорожденную и вскоре, абсолютно изможденный, уснул в комнате матери и ребенка. Когда мы созвонились на следующий день и Ханс ошарашил меня радостным известием, он был все еще под впечатлением от пережитого. Позже он признался, что захватил с собой в больницу «Джека Дэниелса», чтобы успокоиться, и уснул в палате Изабеллы. 

Через несколько недель состоялись крестины и небольшой праздник. Мы сидели не солнышке, любовались хорошеньким малышом, и, как и на любых других крестинах, не обошлось без головоломки: на кого же больше похож ребенок, на маму или на папу? Ханс гордился своей дочерью и в тот момент был безоговорочно настроен на то, чтобы иметь семью и жить вместе с ней. Одновременно он ломал голову над тем, как все совместить: студийную работу в Голландии, промоушен в Америке, семью на венской Шоттенфельдгассе... 

Ровно 20 марта 1986 года Rock Me Amadeus оказался на вершине американского хит-парада! Когда мне сообщили по телефону из Лос-Анджелеса, что Фалько с Rock Me Amadeus занял первое место, я лишился дара речи. Я аккуратно присел на стул и постарался осознать произошедшее. В нашем бизнесе все об этом мечтают, часто втайне, чтобы не прослыть фантазерами, и, как правило, для поп-музыки из континентальной Европы данная цель остается недостижимой. И вот это произошло: мы добились того, что все считали невозможным, мы достигли главных высот в музыкальном бизнесе. Позднее достижение повторили  Edelweiss и Bingoboys с композициями на английском, но ничто так не врезается в память, как исторический первый раз. Фалько был первым — и пока единственным — кому удалось получить первое место в США с песней на немецком. Никто пока не преодолел установленную им планку.

Придя в себя хотя бы наполовину, я попытался сообщить известие Хансу, но тот был на пути в Oswald & Kalb, где он собирался поужинать с Маркусом Шпигелем. К счастью, я дозвонился до Маркуса и тут же, немного запыхавшись, ошарашил его хорошей новостью (поначалу он тоже пришел в шок). Мы договорились, что он попросит Ханса перезвонить мне, что тот и сделал после полуночи. «Хорсти, я пока не могу осознать того, что произошло, но мне страшно и тоскливо», - произнес практически трезвый Фалько. Он быстро осознал важность этого успеха, и она вызвала у него страх; его мысли сосредоточились на ответственности, которая легла ему на плечи: «Что же будет дальше, я никогда не смогу повторить подобного». 

Весь мир говорил о Фалько как о первом немецкоязычном певце, поднявшемся на первое место, но масштабы и последствия пока были не ясны. Фалько не собирался быстро сдавать позиции: он вместе с «Амадеусом» пробыл на вершине четыре недели, три недели Принс с песней Kiss не мог его обойти. Американцы неделю за неделей наблюдали за новой суперзвездой.

У инсайдеров Ханс был на примете со времен «Комиссара», однако теперь «этот парень из Австрии» со своим синглом и замечательным альбомом для всей американской музыкальной индустрии расставил все по своим местам. Для американцев он теперь был не экзотическим гостем, а суперзвездой их уровня.

Чуть позже Ханс, я и Маркус Шпигель встретились в Гамбурге с руководителем Teldec Томасом Штайном, австрийским организатором концертов Джеффом Максианом, Джеки Йедлицки из концертного агентства Марека Либерберга, другом и доверенным лицом Фалько Гердом Плетцем и Хансом Маром из Вены, который в то время возглавлял венское бюро журнала Stern и сотрудничал с гамбургским издательством Gruner + Jahr. Ханс Мар годами получал от нас с Хансом небольшие платежи. У него были хорошие связи в Австрии, он делал нам некоторые одолжения, то есть, словами Ханса, «круто сдерживал в Вене всякое дерьмо». Грубо говоря, благодаря нему не все выходки Фалько становились достоянием общественности.

В подсобном помещении отеля Interconti на берегу озера Альстер мы обсуждали перспективы отдельных выступлений и турне в ближайшие 18 месяцев. Подобные встречи имели смысл, так как именно в рамках подготовки к концертам требовалось, чтобы все заинтересованные стороны приложили усилия. 

Разумеется, все хотели, чтобы артист отправился в турне: звукозаписывающие компании с нетерпением ждали живых записей, которые попали бы в хит-парады и увеличили выручку. Организаторы концертов готовились заработать на турне успешного артиста. Самому артисту тур тоже должен было принести доход и повысить продажи пластинок. Казалось бы, все очень просто, так как три стороны хотят одного и того же, однако на практике эта тема часто бывает очень деликатной. Потому что, пусть сначала это и незаметно, на самом деле интересы у участников процесса очень разные. 

В подобных дискуссиях на самом деле все отстаивают свои эгоистичные интересы. Артист и организатор турне хотят получить максимальную поддержку звукозаписывающих компаний, а звукозаписывающие компании — в 1986 году еще нет, а вот сейчас да — зарятся на доходы от продажи билетов. Добавьте к этому спонсорские деньги: важно, кто решает, как потом распределятся комиссионные, и еще важнее, сколько достанется непосредственно исполнителю, а сколько — организатору тура, на котором лежат связанные с турне издержки. 

Несмотря на все эти тонкости мы к вечеру пришли к практичному решению. Мы отталкивались от того, что Фалько прежде всего должен устроить сенсационные шоу, а не получить как можно больше прибыли от концертов. 

Забегая вперед, отмечу, что на всех концертах 1986 года Фалько заработал около 100 тысяч марок, хотя мог бы заработать и 800 тысяч, если бы урезал затраты. Но экономия никогда не была его любимой темой, даже тогда, когда он оплачивал счета из своего кармана.

После того как мы все обговорили в Гамбурге, программа стала проясняться. Турне должно было начаться пятью выступлениями в австрийских фестивальных городах, запланированными с 8 по 14 августа, и продолжиться заездом в итальянский Больцано. В списке значились выступления на фестивалях в Seebühne Mörbisch в австрийском Бурнерланде, на фестивальной сцене в Брегенце; зальцбургская Соборная площадь обещала необычное звучание. Далее следовали Фельден и Гмунден. Мы придумали яркую программу: сначала на сцену должны были выходить артисты Венского танцевального театра с десятиминутным выступлением под музыку Чайковского, а уже потом — Ханс и музыканты в том же составе, что и на концерте перед венской ратушей.

Для консервативного зальцбургского культурного сообщества наше выступление на Соборной площади оказалось мощным раздражителем. Некто из Вены, да еще поп-музыкант, с концертом на священном месте  - как отвратительно! Зальцбург для Моцарта, а этот поющий венский парень — сплошное вредительство! Но Хансу Мару удалось убедить тогдашнего зальцбургского бургомистра Йозефа Решена все-таки пустить Фалько с концертом на Соборную площадь.

У большого международного успеха Rock Me Amadeus был один мелкий изъян. По всему миру композиция лидировала в хит-парадах, и только Великобритания, родина поп-музыки, сопротивлялась. «Сальери-микс» «Амадеуса», который, как мы и рассчитывали, принес нам успех в США, здесь не произвел особого впечатления. Для островных музыкальных журналистов этот сингл, несмотря на всемирный успех, был не более чем проходная «музыка с континента», возможно, вполне приятная, но не принимаемая всерьез...

Такое отношение огорчало нас с Маркусом Шпигелем, и мы обсудили это с «главным по Европе» - руководителем европейского подразделения A&M Рассом Карри. В итоге он одобрил выпуск Болландами нового, специального микса, и запуск промоушен-машины в целом с новой силой. Он поставил единственное условие: Фалько должен на неделю поехать в Лондон и со всем усердием отдаться промо, то есть участвовать в таком количестве телевизионных трансляций и дать столько интервью, сколько будет возможно. Ханс тихонько поворчал, но перспектива стать номером один и в Англии его убедила. 

Герд Плетц собрал для телевизионных выступлений ансамбль, который состоял из участников группы Hong Kong Syndikat и Мерет Беккер, которая позже сделала удачную карьеру как певица и актриса. Мы с Хансом поселились в отеле Blakes в Роланд-Гарденс, в паре кварталов за универмагом Harrods. Комнаты отеля, оформленного Анушкой Хемпель*, были расположены в двух зданиях, разделенных улицей, что сильно усложняло жизнь персоналу гостиницы. Ханс, к своему счастью и большому неудобству обслуги, разместился в сьюте, расположенном на верхнем этаже здания, стоявшего напротив основного. На четвертый этаж вела крутая деревянная лестница, и несмотря на это мы договорились с A&M, что все интервью будут проходить в номере артиста. План был простым: запускать журналистов каждые 30 минут, всегда в сопровождении двоих девушек из медиаотдела звукозаписывающей компании. 

Мы с Хансом весьма расслабленно завтракали в его комнате и просматривали список грядущих интервью. Там были представлены все, чей голос имел в Лондоне вес: от Melody Maker до New Musical Express.

Около 10 утра в дверь постучали, приветливые девушки из A&M пригласили в комнату первого журналиста, и началась известная игра в вопросы и ответы. Это будет спокойный день, посвященный интервью, подумал я, попрощался, поехал в A&M и отправился с их руководителями пообедать. Затем, прежде чем вернуться в отель, я немного прогулялся по Harrods.

Перед отелем стояли абсолютно потерянные дамы из A&M: журналист сказал что-то очень неприятное про «мировой хит с континента», после чего завязался короткий, но ожесточенный спор. Ханс с криками вытолкал журналиста из номера и удобно устроился там с несколькими бутылками виски. Он никого не пускал в комнату, даже Герд Плетц, который случайно зашел, еле увернулся от стакана и сбежал из просторного сьюта. 

Вооруженный этой информацией, я преодолел один этаж за другим и на последних метрах не смог удержаться от ухмылки. Как куры на насесте на лестнице сидели журналисты с напитками и сендвичами. Никто из них не отправился домой после неожиданной бури, все выжидали подходящего момента. Тщедушный Герд Плетц стоял, качая головой, перед дверью, и пытался коммуницировать с Хансом, однако английские журналисты, не прекращавшие его порицать, не оставляли шансов. «Ханс, это я», - сказал я максимально спокойно, постукивая в дверь.

«Хорсти, зайди и тут же запри дверь», - выдавил из себя совершенно измученный Ханс. Он лежал в спальне на кровати, а мебель в гостиной была несколько переставлена. Ханс совсем охрип от криков и вообще был не в себе. «Что возомнили о себе эти писаки? - произнес он разозленно. - Эти засранцы считают, что они все знают!» 

Одного критического замечания хватило, чтобы Ханс вышел из себя. «Чтобы я еще когда тебя послушался!» - выругался он на меня и продолжил выражаться себе под нос без остановки. 

Вскоре мне стало ясно: никаких интервью, расписанных одно за другим, не будет, но дамы и господа на лестнице были важны, жизненно важны для успеха в Англии. Я быстро подготовил вместе с девушками из A&M запасной план и предложил Хансу провести импровизированную пресс-конференцию прямо в сьюте — его размеры это позволяли. То, что подобным образом можно будет сэкономить несколько часов, убедило артиста. 

Герд и я расставили мебель по прежним местам и подготовили некоторое количество безалкогольных напитков и снеков, а Ханс тем временем принял душ и переоделся. Вскоре после этого он вышел и вежливо и обходительно пригласил удивленных журналистов войти. Он, сама невинность и обаятельность, ответил на все вопросы, раздал автографы и с каждым журналистом попрощался рукопожатием.

День, который и так прошел нескучно, под конец преподнес нам еще один сюрприз. Ханс, Герд Плетц и я перед поездкой в Лондон договорились зайти поужинать в  Mr. Chow, в те времена один из лучших китайских ресторанов в городе. Около девяти вечера мы приехали на такси в ресторан, расположенный в районе Найтсбридж, и сделали основательный заказ. За соседним столиком, как раз напротив Ханса, сидел толстый потный итальянец, который весь вечер, активно жестикулируя, дискутировал со своей очаровательной спутницей. Мы как раз начали наслаждаться уткой по-пекински, когда жирного Ромео после обильного ужина неожиданно вывернуло прямо на стол. Ханс невозмутимо продолжил есть свою утку. Он лишь покачал головой и вздохнул: «Завтра будет новый день». Три недели спустя «Амадеус» поднялся в Великобритании на первое место.

На октябрь-ноябрь 1986 года было запланировано большое турне по Германии, Австрии и Швейцарии с заездом в Будапешт. Перед ним стояла задача разрекламировать новый альбом, который должен был выйти осенью. После короткой паузы предполагалась вылазка в Японию с десятью концертами по всей стране. А дальше... а дальше перед нами стояла дилемма: лететь прямо оттуда в Соединенные Штаты или 19 декабря возвращаться из Токио в Европу. Уже несколько месяцев я обсуждал с Гилем Фризеном из A&M возможную поддержку нашего тура по США. Американская звукозаписывающая компания хотела, чтобы Фалько выступал вживую, но в основном в рамках турне по клубам. Нам же нужно было минимум три тысячи зрителей на каждый концерт, чтобы хотя бы покрыть издержки с учетом того, что самому Хансу мы платили очень скромно. В общем, от звукозаписывающей компании ждать помощи не приходилось: в A&M Records были глухи к нашим просьбам, когда мы заговаривали на тему поддержки турне, им явно был нужен слуховой аппарат. Возможно, ситуация изменилась бы, если бы мы досрочно перезаключили договор на большее число альбомов — но тут уже мы с Хансом не хотели слышать их намеки. Из-за этого мы на несколько месяцев отказались в подвешенном состоянии в духе Карла Валентина*:  «Я бы хотел захотеть этого, но я не позволил себе этого захотеть». 

В преддверии турне артистов принято страховать от различных неприятностей: простуды и кашля, переломов и всего того, что может произойти в дороге. Несколькими месяцами ранее Ханс познакомился и подружился в мюнхенском отеле Park Hilton с местным врачом. Доктор Улли Бургхардт быстро получил статус личного доктора Фалько, врача, которому тот полностью доверял. Мы купили доктору Бургхардту чемоданчик для первой помощи и все необходимые медицинские принадлежности, и с Улли Ханс чувствовал себя уверенным, как Зигфрид* после купания в крови драконов. Доктор Бургардт примкнул к команде, которая ездила в турне, и располагался в отдельной комнате рядом с гардеробной артиста. Однако у нашего доброго доктора обнаружился панический страх полетов, и семинар для страдающих подобными проблемами, к сожалению, ничуть не помог, так что он повсюду следовал за нами на машине или на поезде.

Перед тем, как заключить договор страхования и отправиться в турне, Фалько предстояло пройти масштабное обследование. Я возлагал на него тайные надежды, так как знал, что хотя Ханс обычно не прислушивается к советам, официальные заключения, выданные врачом по всем правилам, вызывают у него большое уважение. Я был абсолютно уверен, что если бы в ходе обследования в его крови или органах обнаружили что-нибудь настораживающее, Ханс бы прекратил или хотя бы серьезно снизил потребление алкоголя. Так что втайне я надеялся, что результаты обследования будут такими скверными, что его даже откажутся страховать на общих условиях. Это повлияло бы на него куда сильнее, чем увещевания с моей стороны, со стороны его матери и прочих, кому он был небезразличен.

Скорее шутки ради за несколько дней до обследования я попытался разыграть самый мрачный сценарий. «Вот увидишь, показатели твоей печени внушают такие опасения, что тебе стоит немедленно добровольно бросить пить, - попытался я надавить на него. - Твое состояние настолько плохое, что тебя не застрахуют даже с надбавкой за риск». Реакция Фалько: «Значит, в последние дни перед обследованием нужно как следует оторваться, если дальше не будет ничего хорошего». Этим он и занялся основательно и серьезно. Врач, который провел обследования, сказал, что результатов придется ждать несколько дней.

Ханс ежедневно спрашивал, как там дела с его анализами, и я подтрунивал, говоря, что, видимо, все так плохо, что его наверняка придется обследовать еще раз. 

Маркус Шпигель и я заранее познакомили врача с нашими предположениями, так что он знал о наших ожиданиях. Когда я позвонил ему, то сразу заметил в его тоне что-то неприятное. Он отчитался: «К сожалению, должен Вам доложить, что все показатели крови и печени господина Хёльцеля — замечательные». «Вы абсолютно уверены?» «Мы абсолютно уверены и тщательно перепроверили результаты анализов и тестов несколько раз». «И нет никаких сомнений?» «Ни малейших. У него такая печень, как у человека, который никогда не употреблял алкоголь. Я с подобным никогда не сталкивался». 

В общем-то, это была хорошая, даже замечательная новость, но мои тайные расчеты она похоронила. Ханс ежедневно спрашивал меня, прибыли ли из клиники результаты, а я, зная их, был не в состоянии ему их передать. Он в ответ шутил: «Наверное, они настолько плохи, что ты боишься мне сказать!» Но все-таки я должен был наконец сообщить ему правду. Его реакция была следующей: на неделю он будто сорвался с цепи, словно прорвало дамбу. Я не могу описать, как он себя вел, впервые я почувствовал в нем тягу к сознательному саморазрушению. Печальной высшей точкой всего этого стала ночь, когда друзья притащили его домой и уложили в кровать, настолько потрепали его последние дни. Когда мы с ним обсудили этот срыв, он покаялся, постыдился, правда, больших улучшений не обещал: «Возможно, в этот раз был перебор, но можно же иногда повеселиться!»

Каждый, кто оказывается на ринге шоу-бизнеса, устремляет свой взгляд на Запад: Америка — это своего рода страна больших обещаний, великая цель всех завязанных в этом деле, пункт назначения, к которому вечно стремятся.   Без сомнения, это отличная перспектива — продать в Нью-Йорке 500 тысяч копий сингла, который за 200 миль отсюда никому неизвестен. Добавьте к этому комплекс неполноценности, который индустрия развлечений континентальной Европы испытывает перед успешными заокеанскими братьями и сестрами. Безусловно, это связано с языковым барьером: немецкий язык нельзя назвать языком международной поп-музыки, немецкой поп-музыке очень редко удавалось добиться известности на мировом уровне, за пределами собственного языкового пространства. Удо Линденберг, Херберт Грёнемейер и Питер Маффай выпускали англоязычные версии своих песен, однако по всему миру они не добивались успеха, как и произведения прочих немецких солистов и групп на английском.

Притяжение Америки не чуждо ни одному исполнителю или продюсеру, и они заражают им все свое окружение. В нашем деле Америка и американский успех — то же самое, что для отчаянного альпиниста — Чогори*. Быть там замеченным, выпустить альбом и подняться на верхушку чартов — это само по себе из ряда вон выходящее достижение. Я всегда стремился достичь успеха в этой вожделенной для нашего бизнеса стране, и не было ни одного коллеги, с которым я познакомился бы за годы работы, без подобных амбиций. 

В этой связи международный успех Фалько стоило бы изучить подробно и основательно, учитывая, что он игнорировал настоятельные пожелания английских и американских звукозаписывающих компаний сделать свои тексты «международными», то есть англоязычными. Точно так же он пропускал мимо ушей и советы немецких звукозаписывающих компаний сделать тексты «более немецкими» и меньше использовать венский диалект.  Определенно сыграла свою роль его работа со Spinning Wheel, когда ежедневно приходилось играть чужие хиты в танцевальных барах.

Тогда, когда немецкий язык в поп-музыке присутствовал в минимальных количествах, Ханс принял осознанное решение делать карьеру с песнями на родном языке, как он мне сам когда-то рассказал. «Я пою так, как оно само идет у меня из глотки. То есть на родном языке», - таким было его кредо. Ни за какие деньги он не согласился бы приделать к своему немецкоязычному хиту английский текст, как это сделала Нена с 99 Luftballons. Его упорство и последовательность в этом вопросе особенно многого стоят, учитывая, какую цену ему пришлось заплатить с «Комиссаром». 

Каждый раз, когда мы находились в Штатах и общались со звукозаписывающими компаниями, нам намекали на то, что, возможно, исполнителю стоит переехать в США. Аргументы были следующими: больше времени в США — значит, больше времени на промо, больше возможностей зацепиться в кино, а такая побочная деятельность была Фалько интересна. Агенты Уильяма Морриса почти ежедневно приносили в наш отель Sunset Marquis в Беверли-Хиллс, выдержанный в оттенках фламинго, все новые сценарии.

Гиль Фризен, тогдашний президент A&M Records, при каждой возможности напоминал: «В Лос-Анджелес съезжаются инициативные и пробивные. Если ты хочешь быть здесь своим, ты должен переехать сюда». Спустя продолжительное время, когда Фалько заключал контракт с Sire Records, мы снова слушали подобную аргументацию.

И хотя поводы перебраться за океан были весьма очевидны, Фалько воспринимал такую перспективу весьма сдержанно. Однажды во время прогулки по Venice Beach мы обсуждали этот вопрос во всех возможных аспектах. Наконец Ханс признал, что переезд дал бы ему большие преимущества и помог бы закрепиться на американском рынке. Он выдал следующее резюме: «Погода здесь намного лучше, чем в Вене, присмотри для меня подходящий дом. Достаточно большой для меня, Изабеллы и ребенка». Я должен был всерьез заняться этой темой, так как было очевидно: Ханс один не переедет, и я готов был переезжать вместе с ним. Моя жена не испытывала особой радости по этому поводу, но соглашалась с этим как с необходимостью.

В последующие дни я общался с маклерами и объездил на своем красном кабриолете «Форд Мустанг» Лос-Анджелес вдоль и поперек. Беверли-хиллс, Бель-Эйр, Малибу, западный Голливуд, Топанга-Каньон, Венис-Бич и Пасифик-Палисэйдз значились среди подходящих районов. Никогда в своей жизни я не получал так много впечатлений за столь короткий срок, и никогда я не видел столько безвкусных домов, как в эти дни. 

Подходящий объект нашелся недалеко от Бернхаймер-Ориентал-Гарденз, всего в нескольких минутах от бульвара Сансет и с видом на Тихий океан. Четыре спальни, три ванных комнаты, бассейн, относительно стильная мебель, возможность въехать в течение двух месяцев и не слишком задранная цена — 150 тысяч долларов в год. 

Параллельно с принятием этого важного решения Фалько раздавал многочисленные интервью и выступал на телевидении, плюс к тому назрел еще один очень важный вопрос. Херб Альперт, владелец и первое лицо нашей тогдашней американской звукозаписывающей компании A&M, желал с нами поговорить и пригласил нас к себе домой. Причина была ясна: пластика Falco 3, выпущенная еще в рамках старого контракта, была очень успешна на рынке, и A&M не сомневалась в том, что договор нужно обновить. Со всемирным первым номером в багаже мы находились в весьма завидном положении. Прочие боссы A&M при каждой возможности нахваливали свою фирму и упоминали о том, что якобы это именно она в свое время поставила на ноги артиста Фалько. Иногда создавалось такое впечатление, будто это они сами написали и спродюсировали все песни. Но болтать — не мешки ворочать, подобный трёп является частью нашего бизнеса, и в восьмидесятые годы он особенно процветал. 

Мы с Хансом уже обсуждали этот вопрос накануне выпуска  Falco 3, и наш план был достаточно простым: нужно сделать последнюю пластинку, выходящую в рамках старого контракта, максимально успешной. И не только в Германии, Австрии и Швейцарии, но и во всем мире. И теперь мы вели переговоры на только с A&M, но и с Сеймуром Штайном из Sire Records, Ричардом Брэнсоном из Virgin и давней связкой GIG/Teldec.

Кроме взаимной симпатии сторон и преследования общей цели, при заключении договоренностей большое значения имеют их условия. Но тут уже как в футболе: деньги не забьют за вас гол, и большой аванс от звукозаписывающей компании не гарантирует успеха. А в случае, когда исполнитель по каким-либо причинам не может выдать хитовую продукцию, быстро становится ясно, верит в него его фирма или нет. В такие моменты клятвенные обещания могут выпадать из памяти и одни договоренности - неожиданно подменяться другими.

Поэтому я всегда выступал и по-прежнему выступаю за максимально четкие договоренности между артистом и звукозаписывающей компанией. Чем точнее детализированы права и обязанности обеих сторон, тем легче впоследствии избежать непонимания и двоякого толкования. Но нужно учитывать: без успеха самый лучший договор ничего не стоит. Главный капитал звукозаписывающей компании — это не финансовые возможности, то есть способность платить большие авансы и высокие лицензионные отчисления, а те, с кем она работает. Когда мотивация идет только сверху, без эмоционального вовлечения всех участников, сложно продавать такой высокоэмоциональный продукт, как музыка. А лучшая мотивация для сотрудников — это продукт, с которым они смогут себя идентифицировать, которым смогут гордиться. 

Вот какие обстоятельства и размышления предшествовали нашему с Фалько апрельскому визиту к Хербу Альперту. Его шофер отвез нас на темно-синем Maserati Quattroporte из отеля Sunset Marquis к дому Херба в Малибу. Я до сих пор помню мрачноватое, «пещерное» ощущение от его дома, которое усилили многочисленные тропические растения. Херб был весьма вежлив и предупредителен, говорил тихо и предлагал нам колу и соки. Без обиняков он перешел к фактам: A&M привела Фалько к международному успеху и в будущем должна быть его единственной звукозаписывающей компанией. 

Конечно, то, что A&M к текущему моменту проделала огромную работу, в одиночку все организовав, не вызывало сомнений, A&M была единственной фирмой за пределами Германии, Австрии и Швейцарии, которая продемонстрировала интерес к Фалько и заключила с ним договор. Они поверили в нас, о чем Херб всегда напоминал, обещая, что и в будущем сохранится такое положение вещей. Он упомянул небольшие условия, которые нам в ближайшие дни должен был предоставить исполнительный директор Гиль Фризен. Херб просто хотел обговорить ситуацию в целом, обозначить позитивный настрой своей фирмы.

Я заметил, что Ханс был неспокоен, он нервно раскачивался в кресле вперед-назад. В самом начале встречи Херб нам с гордостью рассказал, что он не курит, абсолютно не пьет и придерживается макробиотической диеты. Ханс, возможно, мог бы простить, что ему не предложили виски, однако целый час без сигарет был для него пыткой. В итоге Ханс, прямо как школьник, поднял палец, и так изящно, как это удавалось только ему, спросил: «Херб, не позволите ли Вы мне закурить?» Ответ прозвучал следующим образом: «Разумеется, но только если ты не будешь выдыхать».

Я почувствовал, что эта короткая фраза вызовет фатальные последствия. Так и произошло: чуть позже Ханс настоял, что мы должны уехать, мы попрощались, и шофер повез нас в отель. Едва мы сели в машину, как Ханс выпалил: «Я не подпишу контакт с этой задницей, пусть он сам поет и дудит в свою дудку в свое удовольствие!» Почти всю дорогу он громко выражал свое недовольство и никак не мог успокоиться, мол, никогда больше он не ввяжется ни во что такое и так далее. Он разразился настоящей канонадой в адрес США и разобрал Херба Альперта и его звукозаписывающую фирму по косточкам.

Объективная оценка и уравновешенный анализ не были сильными сторонами Ханса. В его мире было только черное и белое, горячее и холодное. Он часто рассказывал в интервью, что, принимая душ, всегда открывает только один кран — с горячей или холодной водой, и никогда не смешивает. Столь бескомпромиссно он относился не только к себе, но и ко всему миру. И говорить было не о чем: с этого момента глава A&M стал для Ханса пропащим человеком. Теперь он ни за какие деньги не стал бы подписывать контракт с этой фирмой. Обсуждение инцидента было бы напрасной тратой времени.

Я постарался на следующий день убедить Ханса в том, что A&M проделала огромную работу, без которой мы бы не достигли успеха в США. «Крутую работу проделал я и никто другой», - заявил он в ответ. Я понимал, что он погорячился, но было очевидно, что в тот момент обсуждение этой темы ни к чему не приведет.

К сожалению, безобидный запрет курения разрушил все наши планы насчет Америки. «И что я должен сделать? Плевать на них, - ругался он без остановки и заводился все сильнее на тему Америки. - Люди здесь поверхностные, вся страна недалекая, они все время спрашивают, как дела, ни капли не интересуясь. Я больше не могу слушать эти «How are you», «Wonderful» или «How gorgeous», я бы прямо завтра улетел обратно в Вену», - резюмировал он.

Однако из Лос-Анджелеса мы полетели в Торонто — провести промоушен-залп по канадскому рынку и пообщаться с местной звукозаписывающей фирмой. По пути туда в самолете прямо перед нами сидела Дайана Росс с мужем. То ли дива была в плохом настроении, то ли не выспалась, то ли еще что-то пошло не так, но она постоянно то поднимала, то опускала спинку своего кресла и бесконечно трясла длинными волосами практически над Хансом. Даже мистера Росса утомило ее поведение, и он попросил свою вторую половину сесть спокойно. После этого «милостивая госпожа» почувствовала сквозняк и громко пожаловалась экипажу — в итоге успокаивать «глупую Дайану» пришлось лично старшему пилоту. Но когда она вскочила и завопила, что больше никогда не полетит Air Canada, у Ханса лопнуло терпение. Хотя он и был большим поклонником этой дамы, он встал со своего места, подошел к ней и положил обе руки ей на плечи. «Если Вы немедленно не сядете и не успокоитесь, я больше не куплю ни одной Вашей пластинки», - сказал он ей, улыбаясь, и выразил сочувствие ее несчастному мужу. 

В начале полета госпожа Росс получила от Ханса автограф и поздравила его с большим успехом, однако теперь она пошла вразнос. «Заткнись!» - заорала она на него, продолжив канонадой из таких неприличных слов, что Хансу оставалось только воспринимать поступающую информацию, качая головой. До рукоприкладства не дошло: мы с мистером Россом вклинились перед забиякой, и весь остаток полета экипаж работал над тем, чтобы успокоить разбушевавшуюся певицу. После приземления она в своих огромных солнечных очках, шубе, с сумкой Louis Vuitton и под руку с супругом первой покинула самолет.

Хотя полет из США в Канаду считался фактически внутренним рейсом, на выдаче багажа стояли полицейские. Они решительно открыли сумку госпожи Росс и начали тщательно ее досматривать. Ханс, естественно, не удержался, громко зааплодировал полицейским и пожелал им успехов в поисках. Дива бросила на него такой взгляд, который мог бы убить.

Я пытался использовать наш визит в Торонто, чтобы все-таки разобраться с переездом в Штаты, и регулярно поднимал эту тему. Однако произошедшее во время перелета только укрепило Ханса в его сомнениях и предрассудках. Он погрузился в бесконечные рассуждения на тему того, стоит ли жертвовать своим личным комфортом в пользу карьеры. «У американцев нет чувства юмора. Если я останусь здесь надолго, я растеряю свое и останусь как рыба без воды», - вещал он в баре отеля Four Seasons. И все же мы договорились после возвращения в Лос-Анджелес посетить дом, который я присмотрел.

Когда мы вернулись в лос-анджелесский отель Sunset Marquis, я постарался  представить возможный переезд в калифорнийскую столицу более приятным для Ханса. Я мобилизовал всех известных мне австрийцев, проживающих в Лос-Анджелесе, и в поте лица трудился над тем, чтобы все-таки провернуть задуманное. Нас в отеле посетили сотрудники австрийского радио, а также продюсер Петер Вольф, который жил на прекрасном рачно в Сими-Уэлли и с Джефферсоном Старшипом занимал достаточно высокие места в американских чартах. Мы ходили на обед к Вольфгангу Пуку, еще одному нашему соотечественнику, в его ресторан Spago — отведать пиццу с омарами. В общем, все, вовлеченные в операцию «Переезд в Америку», старались сделать так, чтобы Штаты, а особенно Калифорния, стали Хансу ближе.

Особенно убедительно звучали рассказы Михи Гавелки, который жил в Венис-Бич уже четыре года и чувствовал себя там превосходно. Михи происходил из династии отельеров, проживавших в Бад-Гаштайне, а здесь, в стране своей мечты, работал агентом по недвижимости, используя ее безграничные возможности. Он жил на широкую ногу в просторных апартаментах всего в квартале от пляжа. Однако при том, что его самого жизнь в США более чем устраивала, он посоветовал Хансу не принимать поспешных решений. Он затронул еще один интересный аспект.

Мы часто говорили с ним о пристрастии Ханса к виски. Михи признался, что сам он больше двух лет еженедельно посещал собрания анонимных алкоголиков в Беверли-Хиллс. «Вы представить себе не можете, сколько выдающихся современников проходят через эти двери», - рассказывал он. Это вызвало у Ханса огромное любопытство, это была его тема. Он решил присоединиться к Михи, когда в следующий раз будет в Лос-Анджелесе, он был готов с удовольствием принять подобную помощь.

За два дня до возвращения в Европу я посадил Ханса в свой красный Мустанг», и мы поехали к морю по бульвару Сансет. Я показал ему дом, который, на мой взгляд, идеально соответствовал его потребностям, рассказал о хорошей инфраструктуре и устроился на скамейке у бассейна, чтобы спокойно выкурить сигару. Ханс, человек весьма чувствительный, начал разгадывать мои коварные планы, и ему не нравилось, что им манипулируют. Поэтому при просмотре дома я постарался лишний раз не навязываться и дал ему спокойно побродить по комнатам в одиночестве.

Мой расчет оказался верным: дом ему понравился, и он тут же начал прикидывать, как бы перевезти сюда мебель из венской квартиры. Я переговорил с маклером, и тот дал нам шесть недель, чтобы окончательно определиться. 

Мы вместе полетели в Монреаль, где Ханс дал несколько интервью, затем — в Цюрих, оттуда Ханс отправился в Вену, а я — в Мюнхен.

Полет был утомительным: обычно я легко засыпал, а вот Хансу это редко удавалось. Несмотря на снотворное и алкоголь, он дремал не больше часа, а, проснувшись, непременно будил меня и начинал философствовать о жизни. И хотя мало что сравнится в удобстве с креслами первого класса, во время этого и многих других ночных перелетов, что мы совершили вместе с Хансом, на отдых рассчитывать не приходилось. Эти часы были для меня весьма напряженными, и именно высоко над землей Ханс раскрывался как никогда. Здесь выходили наружу его самые глубокие страхи и переживания, а также желания и мечты. 

И это не был монолог: каждый из нас рассказывал о своем внутреннем мире. Это были часы, когда мы вдалеке от привычной суеты могли ближе познакомится друг с другом и укрепить свою дружбу. Не было никакого давления, необходимости что-либо делать, было только спокойствие и время для того, чтобы говорить, говорить, говорить... Постепенно дошло до того, что Ханс стал говорить перед длительными перелетами: «Теперь мы смогли бы обсудить все от начала до конца».

1989 

1990 

1992