Предисловие  

1981  

1982  

Осенью 1983 года мы начали работу над Junge Roemer. Ханс подготовился к ней хорошо, по крайней мере насколько это позволяла промоушен-кампания  Einzelhaft. Он писал этот альбом кровью своего сердца, полностью продумав концепцию и воплотив в жизнь все свои задумки, чтобы превзойти успех Einzelhaft. Такой смелости в работе над пластинкой и такой творческой свободы больше никогда не будет. «Пластинка, о которой люди будут говорить и 20 лет спустя», - так он сам отзывался о ней.

Когда мы только начали обсуждать грядущий альбом, была идея назвать его  Hoch wie nie, так как Ханс первым подготовил текст именно этой песни. Но в итоге приняли решение в пользу более нейтрального Junge Roemer.

Концепция не ограничивалась тем, чтобы подобрать подходящую музыку к стилеобразующим текстам. В планах было также снабдить все это всеобъемлющим визуальным рядом, включающим в себя стиль артиста, видео, фото и графику, и все это — на высочайшем уровне.

В музыкальном плане Роберт и Ханс твердо придерживались девиза: «Круто до переохлаждения»*.  «Я подниму планку настолько высоко, что никакой прочий австриец ее не перепрыгнет», - объяснял Ханс.

Все начиналось с костюмов, смокингов, фраков, накидок, рубашек и обуви от Хельмута Ланга*, который в те времена становился известен в Вене и при этом был поклонником Фалько. Ханс уговорил будущую суперзвезду модного мира присоединиться к команде, занимающейся Junge Roemer, и взять на себя обязанности стилиста. А заканчивалось крутой видеоэстетикой от Ханнеса Россахера и Руди Долецаля. 

Пригласив в проект ДоРо, Маркус Шпигель заложил фундамент всей их дальнейшей карьеры. Junge Roemer, между прочим, были первой пластинкой в немецком языковом пространстве, которая была экранизирована от первой до последней песни, да еще и со съемками в Нью-Йорке, Аризоне и Лос-Анджелесе. Высказывание Ханса о Нью-Йорке, произнесенное им посреди утомительных съемок, было кратким и емким: «Дома высокие, воздух плохой, музыка черная».

Ханс решил заказать все фотографии для пластинки у Руди Молачека, который начинал свою карьеру как фотограф, а сейчас является одним из влиятельнейших коллекционеров искусства в нашем регионе. Его фотографии призваны были «оптически пробудить юных римлян к жизни». Мне эти картинки до сих пор напоминают об эстетике Лени Рифеншталь.

Junge Roemer, утверждал Фалько, должны стать самым успешным альбомом, когда либо выпущенным в Австрии, и вознести его к новым высотам. Он рассматривал эту пластинку как «сложное, комплексное произведение искусства для музыкальной вечности». Когда он озвучил концепцию и цели, я не то что не стал подбадривать его, но и, наоборот, попытался притормозить. Зная, что происходит с чувствительным Хансом, когда он оказывается под давлением, я мог дать ему только один совет: «Не замахивайся слишком высоко, старайся сделать просто хорошую пластинку, а не произведение искусства».  Ханс возразил, еще более преисполнившись надежд: «Не переживай, будет и то, и другое». 

Ханс и Фалько были абсолютно уверены, что это работа «побьет» в Штатах и «Комиссара», и Einzelhaft, взлетев на верхушку американских чартов.  

Предыдущий успех, который стал для всех сюрпризом, с Junge Roemer должен был стать генеральной линией. Меня терзало нехорошее предчувствие, что на пластинку возложили миссию сотворить из Австрии мирового лидера в области музыки. О меньшем в мире Фалько, в котором тогда отсутствовали границы, речи не шло.  

Так же сильно, как мне хотелось, чтобы все произошло так, как планировалось, меня волновал вопрос, что будет, если расчеты не оправдаются. Местные СМИ нагнетали напряжение от ожидания до предела, да и Фалько сам подливал масла в огонь, раздавая бесчисленные интервью и изображая при этом большую шишку. Его высокомерное, дерзкое, заносчивое поведение в те дни стало основной причиной того, что позже его не пнул только ленивый. 

Он сам запустил процесс, который вышел из под контроля. Иногда складывалось впечатление, что журналисты верили каждому его слову о грядущем «чудо-оружии». Чем меньше прогресса было в студии, тем громче он трубил на публику.

«А сам-то ты веришь всему тому, что рассказываешь людям, и замечаешь ли, в какие рамки себя загоняешь?» - спрашивал я его неоднократно. До него это словно не доходило, он был абсолютно спокоен и верил в свои заявления. Он сам подставил себя под такой прессинг, какого никогда больше в его карьере не было. 

Озвучиваемые прогнозы становились все амбициознее день ото дня, а за кулисами тем временем царил полнейший хаос. План был прост: Роберт Понгер записывает музыку, Фалько поет свои тексты, Роберт микширует все это дело — и готово. Но о сведении можно говорить, только когда все спето и записано. А спеть можно после того, как готовы все тексты. И в этом корень проблемы. 

Пластинка задерживалась уже больше чем на шесть месяцев, однако Роберт Понгер и Фалько так и не добрались до студии. Понгер не скрывал причину: «Этот Ханс Хёльцель не особенно продвинулся с текстами, с моей стороны все давно могло бы быть готово». 

Таковы факты: установленные сроки стали для Ханса пшиком. Он заверял, что текст готов или почти готов, и во время попытки записать песню мы с ужасом обнаруживали, что некоторых строчек либо еще нет, либо они забракованы Хансом. В общем, ничего не было готово. Иногда Ханс просто не приходил в студию, вопреки договоренности. В течение месяца мы называли это «позой мертвеца». Никакие мольбы не помогали: тексты не были готовы, а производство альбома не могло сдвинуться с мертвой точки без них.

С первых крупных лицензионных отчислений и небольшого задатка Ханс купил себе квартиру в седьмом районе Вены, рядом с улицей Мариахильферштрассе. Улица Шоттенфельдгассе, дом номер семь, квартира десять — на годы там расположилось прибежище Ханса, его тихая гавань.

В гостиной он организовал небольшую студию, заказав оборудование у мюнхенского суперпрофи Вернера Ригола. Однако наличие домашней студии с высококлассным оборудованием и прекрасной звукоизоляцией не помогало ему в работе над текстами. Они зависли в статусе «Работа в процессе». В связи со всем этим моим стандартным вопросом к Хансу стало: «А что нам хочет сказать поэт?» Тот в ответ молча тянулся к стакану виски.

Годы спустя Ханс признавался, что с Junge Roemer он хотел слишком многого. «Лучше бы тогда мне пришлось писать книгу, чем делать из этого альбом. Но сейчас я нахожу тексты гениальными», - хвалил он себя. И в последнем я должен с ним согласиться: тексты для Junge Roemer — это лучшее, что он написал в своей карьере.

Очень большое влияние на тексты Ханса и на музыку оказал Дэвид Боуи. Я не только заметил значительное сходство между Let’s Dance и Junge Roemer, но и считаю, что Young Americans тоже из этой оперы. И особенно отчетливо, пожалуй, просматривается сходство Fame и Tut-Ench-Amon.

Затраты на производство альбома были умопомрачительно высоки. Маркус Шпигель из GIG уже выделил более 400 тысяч немецких марок, а пластинка все еще не была готова. В восьмидесятые успешные музыканты тратили на запись альбома 100-150 тысяч марок, а у Ханса был бюджет уровня Дайаны Росс или Rolling Stones, что дополнительно усиливало давление на пластинку и на музыканта. 

Когда Маркус вежливо посетовал на то, что при таком раскладе работа идет вяло, Ханс в ответ привел убийственный аргумент: «Ты уже заработал на мне достаточно много, теперь можешь и раскошелиться».

Венская пресса начала подтрунивать над «долгостроем», и я сам уже не мог удержаться от намеков по поводу бесконечно растянувшейся работы над альбомом.

«Увлекшись ковырянием в носу, можно и палец сломать», - попытался я объяснить ему серьезность ситуации с задержкой пластинки. Однако мои слова оставили Ханса совершенно равнодушным. В голове у него была только его «лучшая пластинка всех времен».

Работе в студии также мешали алкоголь и белый порошок, которые шли в ход все в больших количествах. Осведомленные люди в курсе: если под алкоголем петь еще как-то можно, то с кокаином это гораздо сложнее, высока вероятность фиаско. Так что нам приходилось ждать, пока голос Ханса придет в порядок.

Бесконечное число раз я почти впадал в отчаяние и переставал верить, что со всеми вложенными терпением, дипломатией и деньгами почти двухлетняя работа над Junge Roemer когда-либо будет завершена.

Те, кто оформил предварительные заказы на пластинку, с каждым переносом сроков все больше раздражались, а представители важнейших торговых сетей для начала просто пожимали плечами. Увы, Junge Roemer пока не были доступны, с готовым продуктом у нас определенно были трудности.

Признаюсь, я был растерян, когда в спокойной обстановке прослушал новые песни. Загадочные тексты Ханса показались мне грандиозными, но уже в следующий момент я засомневался, поймут ли широкие массы музыку Роберта Понгера.

Junge Roemer для меня до сих пор как хамелеон: иногда альбом приводит меня в восторг, а в следующий раз я сам не могу понять своих ощущений... Эта пластинка остается загадочной, вечно свежей и современной. 

Возможно, это действительно произведение для вечности? К запуску альбома в венском отеле «Империал» приурочили бурную вечеринку с огнеглотателями, нимфами, крутыми парнями и доступными девушками, разносчики шампанского и кокаина носились вверх и вниз по лестнице, по которой когда-то ходила императрица Сисси с супругом... Хансу и Роберту Понгеру тем временем вручили «золото» за продажи в Австрии. В тот момент все были счастливы, накладки при производстве пластинки были забыты, и дверь в будущее перед Junge Roemer казалась широко распахнутой.

На презентации пластинки с Хансом была Анна, его тогдашняя подруга. Они познакомились в мюнхенском отеле Park Hilton, который в 80-х был фактически его вторым домом. Этот отель стал оплотом для множества самых именитых поп-звезд, его бар часто напоминал помещение за сценой на церемонии вручения «Грэмми». Там запросто могли спокойно соседствовать у стойки Джон Бон Джови, Джо Кокер, Queen и Фалько. Главными темами для беседы были женщины и наркотики.

Анна работала в отеле, она была грациозной миниатюрной блондинкой, очень симпатичной, говорила на нескольких языках. В 70-х она бы стала идеальной группи, а в 80-х предпочитала проводить время со звездами первой величины. Перед тем, как встретить Ханса, она какое-то время тусовалась с Брайаном Мэем из Queen. Ханс забрал ее с собой в Вену, и в тот момент она была его постоянной спутницей.

Я старался, чтобы деловые вопросы мы обсуждали с глазу на глаз, без Анны. Но если она сидела рядом, каждую вторую фразу Фалько начинал с «А как ты считаешь, бэйби...» Таким образом Ханс ей демонстрировал, что она — часть его жизни и для него важно ее мнение. А ей было все равно — она была под кокаином. У Ханса уже были проблемы с алкоголем, а Анна усугубила их кокаином...

Как-то я после длительного отъезда вернулся домой в Ингольштадт слегка за полночь. Зазвонил телефон. На другом конце линии был Фалько, и он был в истерике. «За нами в замочную скважину наблюдает белая овчарка, и мы с Анной боимся выйти из номера», - взволнованно шептал он. Я был уверен, что в отеле нет никакой белой овчарки, и догадался, что оба они злоупотребили известным белым веществом.

И все же, несмотря не на что, я помчался в Мюнхен, и уже во время пути задумался: вызывать ли неотложку, что приведет к скандалу? Когда я прибыл в отель, стало очевидно: они перестарались с кокаином, и он вызвал галлюцинации. 

Я успокоил обоих и спустил остатки чертова зелья в сортир. Через четыре часа они наконец уснули. Позже Ханс свалил всю вину на Анну, утверждая, что это она подбивала его нюхать кокаин. 

Роман с Анной подходил к концу. Когда я навестил Ханса в Вене, ее уже не было в его квартире. Расспросы он пресек на корню: «Я не хочу обсуждать эту тему, оставь меня в покое». Мне было понятно, что он не хочет говорить об этом, но настойчивость, с которой он ушел от темы, удивляла и заставляла думать, что произошло что-то серьезное. Упорное молчание, спонтанный выезд из отеля — подобное для меня было объяснимо, как и игнорирование темы, но тут явно было что-то новенькое.

В последующие недели я осторожно изучал тему Анны. И вот когда во время длительной поездки из Мюнхена в Вену Ханс разговорился на тему сложности отношений между людьми, я решил взять быка за рога и наконец все выяснить. Для него это явно было мучительно, можно сказать, что он переживал своеобразную линьку и кожа слезала слой за слоем, он много говорил о каком-то глубочайшем оскорблении, но был абсолютно неконкретен. И вот через сто километров были озвучены факты: во время ссоры между ним и Анной напряжение все накалялось, и наконец она выпалила: «Брайан Мэй настоящая поп-звезда — а ты всего лишь корчишь из себя поп-звезду».

Это ужасно задело величайшую немецкоязычную поп-звезду своего времени, ударило по его тщеславию и подорвало самооценку, заложив базу для последующих предрассудков и проблем. Наконец он пожаловался: «Мне не везет с женщинами, все они хотят только мои деньги, а не меня как личность. Чем больше я хочу нормальных отношений, тем дальше от них я оказываюсь».

Едва закончилась история с Анной, как в нарисовалась очередная дама, и снова в Мюнхене. Завязался самый абсурдный роман в жизни Ханса. На следующий день после вечеринки он представил мне свою новую знакомую. Она называла себя Саския и, казалось, должна была быть не в его вкусе: эта темноволосая девушка не относилась к его излюбленному «туберкулезному» типажу.

День за днем он рассказывал мне невероятные истории из мира Саскии: ее отец - менеджер Дэвида Боуи и теперь живет в Израиле в подполье, у нее всегда под подушкой револьвер, ее семья скрывается от КГБ... 

Она носила накладные волосы, а о заколках, которыми они крепились, рассказывала Хансу, что это последствия хирургической операции. Он накупил ей целый шкаф одежды, сводил ее на бал в Венской опере, а потом в Мюнхене жадно слушал новые фантастические истории. Дело в том, что Дэвид Боуи был единственным кумиром Ханса, а с Саскией он чувствовал себя ближе к нему.

Поначалу я не мог сдержаться и смеялся над историями этой сказочницы. Когда я спросил Ханса, неужели он правда верит во всю эту ерунду, он ответил раздраженно что-то в этом роде: «А тебе просто необходимо показать всем и каждому, какой ты злобный». Саския заметила мой скепсис по поводу ее персоны и начала вмешиваться в наши рабочие вопросы, выдавая Хансу пачками советы и рекомендации. Тут он уже не был столь лоялен и притормаживал свою женщину: «Бэйби, не лезь, это не твое дело, Хорст сам решит, как надо».

В то время у меня был налажен контакт с компанией MainMan, которая работала с Боуи. И то, что я подозревал с самого начала, подтвердилось: эта женщина пудрила доверчивому Хансу мозги. Я предоставил Хансу факты, тем не менее он не хотел отказываться от того, что себе нафантазировал, и отнесся к моим доказательствам как к вымыслу. 

Все это безобразие закончилось, когда Ханс случайно познакомился с братом Саскии. Тот рассказал ему, как по-настоящему обстояли дела: их отец жил на юге Германии и был ремесленником. Все остальное, естественно, она тоже сочинила. Пути Ханса и Саскии разошлись стремительно, и мы с ним договорились больше не упоминать имени этой дамы. Но когда первый шок прошел, мы часто вместе смеялись, вспоминая эту историю, для нас Саския на годы осталась «женщиной с богатой фантазией».

Ханс и его женщины, а также женщины в целом — эта тема была неисчерпаемой, начиная с женщины, которая была рядом с ним в определенный момент времени, и заканчивая его отношениями с собственной матерью. Так как тема женщин актуальна не только для поп-звезд, в окружении Ханса ее обсуждение приобрело эпический размах. Возможно, это одно из свойств венской души с ее склонностью получать максимальное одобрение — бесконечно и весьма эмоционально обсуждать подобные вещи.

Одной из самых важных женщин в жизни Ханса, без сомнения, была его мать Мария. Отношения с этой решительной дамой у меня складывались не всегда гладко, и я часто с ней спорил, когда она, вместо того чтобы честно высказать сыну свое мнение, пыталась подсластить пилюлю. 

Для Ханса Мария всегда становилась последним человеком, с которым он обсуждал любовь и несложившиеся отношения. А так как отношения Ханса — за редким исключением — продолжались не особенно долго, у него часто был повод побеседовать с мамой. Можно сколько угодно говорить, что за счастливые отношения всегда отвечают два человека, и взаимное уважение с терпимостью — основа партнерства. В маленьком мире Фалько, сначала на венской Шоттенфельдгассе, а потом в Гарс-ам-Кампе, у жалости к себе всегда был приоритет перед стремлением в себе разобраться, так как последнее было слишком болезненным.

Чем более известным становился ее сын, тем меньше она читала ему нотации. Она всегда принимала его сторону: все девушки в представлении Марии хотели обобрать ее любимого Ханси, отвадить его от матери и помешать его карьере. Так как кровь — не водица, мать и сын разделяли «блокадный менталитет»* друг друга.

Мать была для Ханса самым важным человеком в контексте обсуждения личных проблем, кроме того, он регулярно испытывал связанные с ней муки совести: «Я ей не позвонил», «Я забыл про ее день рождения», «В День матери я не буду в Вене». Это мучило его целыми днями и вызывало резкие перепады настроения, а в конце он уходил в себя.

Показательное событие произошло, например, в 1983 году, когда я год прожил в Гамбурге. Я жил в районе Отмаршен, очень близко к Эльбе, и звуки туманных рожков проплывавших кораблей мне, как южанину, были очень приятны. На улице Эльбшоссе, напротив нынешних отеля и ресторана  Louis C. Jacob, находился тогда Landhaus Dill.

Обычно мы с Хансом проводили время в Delice на гамбургском рынке — с обоими владельцами этого заведения, Вернером Хенсслером и Акселем Хенкелем, Ханс оставался в дружеских отношениях до самой смерти, а я дружу и сейчас, но в субботу там был выходной, так что мы сидели в Dill. За едой мы обсуждали единственную тему: издание Wiener сурово отчитало его за то, что в венском ночном клубе он опустошил бутылку виски и уснул на столе. Проговорив пять часов и уговорив шесть бутылок вина Lynch Bages, мы пришли к следующей идее: Хансу нужно выступить в Wiener с заявлением на целую полосу. Суть его должна быть такой: «Я выпил не одну, а две бутылки виски». Что, в общем-то, отражало факты.

Веселый вечер подходил к концу. Я жил за углом, но проводил на такси Ханса до отеля и прямо до номера. «Заходи, Хости, выкурим по одной», - предложил он, еще в прекрасном настроении распахнул окно, зажег сигарету и словно мгновенно протрезвел. «Дерьмо, дерьмо, я забыл о дне рождении матери», - заорал он в холодную ночь.

Я был несколько шокирован резкой сменой настроения и предложил ему: «Так поздравь ее завтра, наверняка она все поймет. И не делай из этого драмы». Но драма уже была запущена: как бедный родственник сидел он на своей кровати и причитал: «Как только могло такое произойти? Как только я мог забыть?!» 

«Если тебе это действительно так важно, позвони ей сейчас. Хватит ныть, что случилось — то уже случилось», - попытался я его успокоить. Но он уже не мог сменить пластинку: «Я лучше выпрыгну из окна! Все теперь не имеет смысла, весь мир — дерьмо». Мое терпение лопнуло: за последний год я этого уже наслушался. «Так прыгай уже, мертвые артисты лучше продаются! - заорал я. - Только избавь меня от своего нытья!»

За секунду его снова будто подменили. «Вот я идиот!» - он звонко рассмеялся, закурил новую сигарету и начал рассказывать о своем последнем визите в бордель.

Следующим утром по пути в аэропорт я не удержался от вопроса: «Ты позвонил своей матери?» «Тема закрыта», - ответил он и молчал весь полет.

1993 

1994 

1995 

1996 

1997 

1998 

Эпилог